Йохансен и его люди все же осмелились высадиться на хлюпающие грязевые наносы, громоздящиеся вдоль чудовищного акрополя, и, оскальзываясь и срываясь, начали карабкаться на гигантские илистые камни, на которых не было высечено ни единой подходящей для ноги человека ступени. Даже солнце казалось искаженным, когда ему доводилось проглядывать сквозь переливающиеся, преломляющие свет миазмы, которые извергала из себя эта проклятая искривленная бездна, и всякий раз, как взгляд моряка падал на один из зловещих, ускользавших от взгляда углов выпукло-вогнутой, покрытой орнаментом глыбы, ему чудилась таящаяся в них скрытая угроза и тревожное ожидание чего-то.
Задолго до того, как глазам матросов предстало нечто куда более ужасное, нежели эта скала, ил и водоросли вместе взятые, ими всецело овладело чувство, близкое к паническому страху. Любой из них, не бойся он насмешек товарищей, охотно бы сбежал обратно на яхту, и, казалось, они сами не верили в необходимость своего дальнейшего пребывания в месте, явно не пригодном для сбора мелких сувениров.
Первым на подножье монолита взобрался португалец Родригеш. Очевидно, его взору предстало нечто совершенно необычное, ибо он не смог удержаться от удивленного восклицания. К нему тотчас же присоединились остальные, и некоторое время весь экипаж со страхом и любопытством взирал на огромную дверь, покрытую резным орнаментом и украшенную барельефом, на удивление схожим с уже знакомой всем статуэткой. Дверь эта, пишет Йохансен, чем-то напоминала амбарную, но, естественно, была несравнимо больше. И хотя каждый из присутствующих понимал, что перед ними именно дверь и ничто иное, ибо при ней, как при самой обычной двери, имелись косяки, порог и притолока, никто не мог определить, лежала ли она горизонтально, как крышка люка, или наклонно, как вход в погреб. Как опять-таки сказал Уилкокс, геометрия этого города была абсолютно невероятной. Оказавшись посреди него, никто не смог бы с уверенностью сказать, что сами море и суша расположены горизонтально, а потому положение одного предмета относительно другого было почти невозможно определить.
Брайден несколько раз толкнулся, пытаясь приоткрыть ее. У него ничего не вышло, и тогда Доновэн осторожно ощупал ее нижнюю часть по периметру, по ходу дела легонько нажимая на каждый ее участок. Потом он бесконечно карабкался вверх — если, конечно, допустить, что дверь и впрямь была расположена вертикально — вдоль гротескного литого орнамента, и следившие за ним матросы недоумевали по поводу того, как вообще может какая-либо дверь во Вселенной оказаться такой неохватной. Наконец огромная, едва ли не с акр величиной, верхняя часть дверной панели начала очень медленно и плавно подаваться куда-то внутрь, как если бы она была подвешена на шарнирах. Доновэн соскользнул вниз — вернее будет сказать, подвинулся вдоль дверного косяка вплотную к своим товарищам, и все вместе они стали следить за причудливым скольжением чудовищных резных ворот. В этой фантасмагории призматического искажения она двигалась по какой-то неестественной диагональной траектории, опрокидывая все существующие законы материи и перспективы.
Открывшийся проход был непроглядно черным, и эта чернота казалась почти физически осязаемой. Мрак поистине имел материальные свойства, ибо заслонял от взгляда стены внутреннего помещения наподобие занавеса. Он словно затаился внутри в ожидании момента, когда ему позволят появиться на свет. Спустя мгновение он и в самом деле вырвался из своего многовекового заточения, подобно дыму омрачая собой само солнце, и устремился на трепещущих, хлопающих перепончатых крыльях к отпрянувшему, прогнувшемуся в ужасе небу. Из вновь отверзнувшихся адских бездн хлынул нестерпимый смрад, и Хокинсу с его тонким изощренным слухом почудилось, будто он слышит там, внизу, противный хлюпающий звук. Вслед за ним его услышали все присутствующие. Они стояли и продолжали завороженно прислушиваться, пока на свет, хлюпая и чавкая, не явилась сама Тварь — неуклюже, словно бы ощупью, она протиснулась всей своей студенистой зеленой громадой сквозь черную рамку двери, и, тяжко перевалившись через край, застыла в зловонном преддверии этого смертоносного града безумия.
Боюсь, что в этом месте несчастному Йохансену, писавшему свой дневник, начала отказывать рука. Двое из шести не вернувшихся на яхту матросов в эту навеки проклятую минуту скончались на месте от одного лишь испуга. Судя по всему, эта Тварь не поддается никакому описанию — ни у кого просто не найдется слов, чтобы дать хотя бы мимолетное представление об этом средоточии злобного, пронизывающего душу, древнего безумия, этом клубке ужасающих противоречий всему сущему на свете, этом вызове всем силам природы и самому извечному миропорядку. Взору потрясенных моряков предстала гора, в одно и то же время движущаяся и застывающая на месте. Боже! Следовало ли удивляться, что к этот миг по другую сторону океана великий архитектор утратил рассудок, а бедняга Уилкокс впал в горячечный телепатический бред? В этот миг божество, воплощенное в в ужасных идолах, это зеленое и липкое исчадье черных звезд, очнулось от многовекового забытья, чтобы вновь заявить о себе. Звезды вновь приняли благоприятное расположение, и то, что не удалось сделать приверженцам древнего культа, случайно совершила кучка ни в чем не повинных матросов. После миллионнолетнего чуткого сна великий Ктулху вновь был свободен и вновь был готов отправиться на поиски своей жуткой добычи.
Трое матросов были сметены с лица Земли дряблой когтистой лапой, прежде чем успели понять, что происходит. Трое других, скользя по бесконечно широкой, покрытой зеленоватой коркой каменной поверхности, бешено рванулись назад, к яхте. Внезапно бедняга Паркер оступился, и Йохансен клянется, что его тут же втянул в себя угол каменной цитадели, которого мгновение назад здесь не было и не должно было быть — и угол это был острым, хотя и обнаружил вдруг свойства тупого. Едва Брайден и Йохансен успели прыгнуть в шлюпку и схватиться за весла, как гороподобное чудище зашлепало за ними по илистым камням, лишь короткое время задержавшись у кромки воды.
На их счастье, пар в машине был спущен не до конца, а потому им хватило всего лишь нескольких лихорадочных бросков от штурвала к машине, чтобы привести судно в движение. Медленно, очень медленно, среди извращенных, не укладывающихся в сознании картин этого неописуемого ужаса они принялись вспенивать злосчастные воды, в то время как по камням кладбищенски мрачного побережья неуклюже шлепала исполинская звездная Тварь, подобно Полифему, проклинающему ускользнувший от него корабль Одиссея, исходя слюной и бормоча что-то невнятное. И все же, великий Ктулху оказался дерзновеннее легендарного циклопа. Погрузив свои необъятные телеса в воду, он пустился вслед за яхтой, вздымая всей своей космической энергией огромные валы. Брайден оглянулся назад и, в один миг лишившись рассудка, залился пронзительным безумным смехом. Отныне ему было суждено проводить за этим занятием все свои дни — до тех пор, пока в одну из ночей, когда Йохансен в бреду и беспамятстве бродил по палубе, к нему не пришла милосердная смерть.
