И последние слова стали слышны в этом другом времени. Горбашка схватился руками за лысину, раскачивался, издавая стоны. Его ткнули в бок, без особого почтения просили заткнуться. Горбашка горестно вздыхал. Репутация гения погибала самым жалким образом, он лишался подобающего ему места в центре внимания всех людей, да еще и должен был разбираться с неслыханным безобразием, с доставкой из прошлого каких-то ненужных людей…
А в XV веке решались другие проблемы:
— И кольцо берите, мне не жалко. То кольцо мне умирающий купец оставил, из земли немцев, Ульрих Вассерман. Я его лечил, а тот все равно помер и перед кончиной подарил тогда кольцо. Вроде говорил, что кольцо выполняет желания, мол, само собой.
— Не проверял, батюшка? Может, это кольцо тебя и без нас перенесет, куда нужно… Не обязательно к нам. Например, в Рязань перенесет.
— А я точно знаю, от кого те чудеса?! Знаю, да?! — И добродушная физиономия Ульяна стала вдруг самой что ни на есть суровой, готовой к сражению. — Мне раз такое было… Писал я свой трактат и все про ученого монаха одного думал, про Гийома из Афонькино… Он тоже трактаты писал, а я читал его немного…
— А трактата Гийома нет у тебя? — перебил Михалыч. — И скажи нам, батюшка Ульян, а где все-таки живет Гийом? Не в Фонтенбло?
— Живет он точно, где ты сказал… По-нашему, Афонькино. Только не в русском, в ихнем, в немецком Афонькине… А книгу его читал я в Киеве, на латинском языке, и у меня ее нет. Так я про кольцо… Словом, я прямо так наяву и стал видеть — как сидит Гийом у себя в келье и пишет.
— Может, просто морок?
— Нет, не просто… От морока головой потрясти — и проходит бесследно. А тут вижу я его, слышу, как перо скрипит, как он сопит, слышу, как из стакана отпивает, даже вроде говорить я с ним могу… Раз еле удержался, не заговорил…
— Что ж тогда не снял кольца да не закинул?
— Ишь, решил… Может быть, это Господь мне испытание дает? Это каждый может благочестие соблюсти без такого поганства на пальце… А ты вот попробуй, когда искушают, это искушение преодолеть и в правой вере крепость сохранить.
Я ж заметил — как наваждение начнется, так от молитвы сразу исчезает. Вот мерещится мне стена каменная, плющом увитая, пчелы жужжат и окошко в гийомову келью… А я сразу к образу, крестным знамением себя осенил, свечечку затеплил… И пропадает все!
Так что есть в нем сила, в том кольце… А вот чья сила? Так что берите… Да и немец Вассерман — он мне кольцо не так себе, он со значением дарил… Ты вот подарок закинешь? Особенно если человек и говорить уже не может, а кольцо тебе на палец надевает?
— Не закину…
— Ну то-то. Давай руку, давай…
Собственными руками надел батюшка кольцо на руку Михалыча, аккуратно приладил на палец, полюбовался работой.
— Ну, значит, не повезем… — пожал плечами Бушкин, разочарованно отвернулся. Что-что, а объяснять людям XV века батальные реалии — в этом не было необходимости. Кащея уже втаскивали в церковь, он упирался и визжал, закатывал глаза, и желтая пена хлестала изо рта и почему-то даже из ушей.
Один мужик обернулся, отер со лба пот, весело, ткнув рукой в Кащея, проговорил:
— Эка его! С нами крестная сила!
Бушкин внимательно озирал окрестности, так сказать, держал пульс на всей обстановке войны. Михалыч рысил сзади с ружьем, сопел и отдувался. И похоже, уходили они вовремя. В уличках словно вскипало. Ор взлетал выше и выше, становился все громче и словно бы плотнее. Как будто протуберанцы, вылетали на площадь отдельные люди и группы людей — отдавленные, выброшенные неспокойным сборищем в проулках.
Михалыч не удержался, припал на колено, дал еще один дуплет в сторону ближайшего проулка, по выпирающим оттуда. Толпа завыла, заорала на десятки разных голосов, страшный крик прошел и с той стороны площади, закрытой собором.
Бушкин вел себя совершенно спокойно: как будто через площадь не летели хлопья гари, не валялись тела, не выла страшная толпа — словно какой-то сгусток дурной злобы, взлелеянный в самых болотистых, дрянных уголках шаманского леса.
И последнее, что виделось в XV веке, был Ульян на паперти — большой, солидный, стоящий на полметра впереди озабоченных прихожан. Ульян с паперти клал мелкие кресты — на Михалыча, Сергеича, на машину. Губы его что-то шептали.
ГЛАВА 9
Злоключения карапета
По дорогам России пылит множество разных машин. Есть любители ездить на собственных автомобилях в отпуск, порой за тысячи километров. А целебная вода хакасских озер, чудесная природа, древние памятники — все это привлекает отдыхающих еще из бог знает какой дали. Никого на хакасских озерах не удивляет автомобиль с московским, с ленинградским номером.
Никто не обратил особого внимания на красный «москвич» из Ленинграда. Разве что отметил на редкость не располагающую внешность мужичонки справа от шофера. Ростом от силы метр пятьдесят, с огромной асимметричной головой, с толстенными вывороченными губами, с каким-то всегда безумным выражением в карих глазах с поволокой. Таких противных карапетов обычно много в южных городах, но и там не везде, а в строго определенных местах: в гостиницах, аэропортах, вокзалах, забегаловках, кафе, ресторанах, шашлычных, чебуречных, рюмочных… Словом, везде, где есть хоть малейший шанс что-то спереть, перепродать, выклянчить… словом, урвать, не работая.
Но эту неделю Казик начал считать, что в жизни ему все же повезло. Иностранный еврей имел с Казиком долгую беседу и предложил ему за некоторые услуги очень… нет, это мало сказать. Казику предложили огромные деньги. Невероятные деньги, фантастические.
Услуги, правда, тоже отдавали фантастикой… Но зато потом, когда дело будет сделано, а Миней Израилевич уедет, можно будет порассказывать такого… Само собой, еврей очень ясно объяснил, что Казик все потом должен забыть… или что он потом все забудет… он как-то неясно, немного непонятно сказал. Но Казик и не ждал от него ничего другого. Любой, давая такое задание, велит все забыть, поставить короткий язык условием всей сделки. Но… угадайте с трех раз, собирался ли Казик выполнять это условие? Тем более, что еврей скоро уедет, и с концами.
А кроме того, можно ведь и не рассказывать, а намекать, напуская туману и пожиная сладкие плоды славы, тайны и многоденежья…
Но приходилось вставать рано, и шофер каждое утро, часов в семь, вытаскивал Казика из теплой постели и беспощадно всовывал в «москвич».
Ехать было страшно далеко, и приходилось много дней сидеть помногу часов, почти неподвижно, а у Казика был геморрой… Машина нагревалась, было жарко. Тучи закрывали солнце, тень падала на шоссе… Становилось холодно, промозгло.
