С новой надеждой я осмотрел ее в поисках ран. Ее лыжная куртка была распорота, и когти гоблина проникли ей в левое бедро, откуда вытекла кровь, к счастью, немного. Я боялся искать причину кровотечения у нее изо рта, потому что это могло быть внутреннее кровотечение и ее рот мог быть полон крови. Но крови во рту не было. Рассечена губа, вот и все. В общем, не считая синяков на лбу и на лице, она казалась не задетой.
— Райа?
Ничего.
Мне нужно было вытащить ее из шахты на поверхность прежде, чем начнется следующая серия обвалов, или прежде, чем придет еще одна поисковая партия гоблинов... или прежде, чем она умрет без медицинской помощи.
Я выключил один фонарик и сунул его в глубокий удобный карман брюк, где перед этим держал пистолет. В любом случае оружие мне больше не понадобится, потому что, если я снова столкнусь с гоблинами, меня, ясное дело, одолеют прежде, чем я успею уничтожить их всех, независимо от того, каким количеством оружия я буду располагать.
Поскольку она не могла идти, я понес ее. На правой икре у меня было три отметины от когтей гоблина. Пять ран на боках — три на левом, две на правом — сочились кровью. Я был избит, ободран, тело болело и горело в сотне мест, но каким-то образом я все же нес Райю.
Мы не всегда черпаем силу и мужество из несчастий; иногда они разрушают нас. Не всегда в моменты кризиса у нас бывает приток адреналина и сверхчеловеческих возможностей, но все же это случается достаточно часто, чтобы войти в легенды.
В этих подземных коридорах это произошло со мной. Это не был внезапный всплеск адреналина, который придает мужу сил поднять разбитый автомобиль с придавленной женой с такой легкостью, словно поднимает какой-нибудь чемоданчик, не буря адреналина, которая дает матери силы сорвать с петель запертую дверь и пройти через горящую комнату, спасая свое дитя, не ощущая при этом жара. Нет, думаю, это было непрерывное капанье адреналина, длившееся на удивление долго и поступающее аккурат в том количестве, которое требовалось мне, чтобы продолжать путь.
Теперь, когда человеческое сердце полностью изучено и поняты основные мотивы поведения, мы знаем, что не собственная неизбежная смерть пугает нас больше всего, заставляет холодеть от страха. В самом деле, нет. Подумайте об этом. Что пугает нас больше всего, что заставляет нас трепетать от ужаса — это смерть тех, кого мы любим. С неизбежностью своей смерти, хоть и печальной, можно смириться, потому что, когда придет смерть, уже не будет боли и страдания. Но когда мы теряем тех, кого любим, страдание живет в нас, пока мы сами не сойдем в могилу. Матери, отцы, жены, мужья, сыновья, дочери, друзья — многих забирает смерть на протяжении всей нашей жизни, и боль утраты и одиночества, которую оставляет в нас уход дорогого человека, — более тяжкая мука, чем краткая вспышка боли и страха перед неведомым, сопутствующая нашей собственной кончине.
Страх потерять Райю вел меня по этим туннелям с большей решимостью, чем забота лишь о собственном выживании. Хотя мой мозг и сердце разрывались от эмоций, тело мое было бесстрастной машиной, без устали движущейся вперед — то хорошо смазанной и отлаженно гудящей, то продвигающейся с грохотом, дребезгом и стуком, но постоянно движущейся, без жалоб, без чувств. Я нес ее на руках, как нес бы ребенка, и она казалась мне легче куклы. Когда дошел до вертикальной шахты, я не стал терять время на размышления, как поднять ее на следующий уровень лабиринта. Я просто снял куртки с себя и с нее. Затем, с силой, которую могла бы и не проявить настоящая машина, разорвал плотные куртки по крепко прошитым швам, и рвал их даже там, где швов не было, до тех пор, пока от них не остались только полосы толстой прочной материи. Связав эти полосы вместе, я соорудил веревку-перевязь и пропустил ее у Райи под мышками и между ног, оставив буксирующий конец длиной в четырнадцать футов, заканчивающийся петлей. Взбираясь наверх, я потащил ее за собой. Я поднимался в наклонном положении, упираясь ногами в скобы лестницы на одной стене, а спиной прижимаясь к противоположной. Петлей буксирующего конца я как бы обвязал себе грудь, руки опустил вниз, держась за концы перевязи, чтобы не весь вес Райи приходился на мою грудную клетку. Я был очень осторожен, чтобы она не стукнулась головой о стены или о заржавевшие железные скобы, и плавно поднимал ее, легонько, легонько. Это были чудеса силы, устойчивости и координации, которые позже казались мне феноменальными, но в тот момент достигались автоматически, безо всяких мыслей о трудностях.
Мы потратили семь часов на путь внутрь, но это было, когда мы оба были в форме. Возвращение наверняка займет день или даже больше, возможно, пару дней.
У нас не было еды, но тут все будет нормально. Мы сможем продержаться без еды день-другой.
(У меня даже мысли не возникло, как я буду поддерживать свои силы без пищи. Моя бездумность исходила не из уверенности, что тело, подкачиваемое адреналином, не подведет меня. Нет, я просто был не в состоянии думать о таких вещах, потому что мной руководили чувства — страх, любовь. О практических вещах заботилось мое тело-машина, запрограммированное, поставленное на автоматический ход и не нуждающееся в размышлениях для выполнения своих обязанностей.)
Однако позже я все же подумал о воде, потому что без воды тело не сможет функционировать так же просто, как и без еды. Вода — это горючее человеческого механизма, и без нее вскоре начинаются поломки. Термос с апельсиновым соком выпал у Райи из рук, когда гоблин прыгнул на нее со стены шахты, и позднее я потряс его, чтобы выяснить, не разбился ли он. Звон разбитого стекла колбы избавил меня от необходимости открывать крышку и заглядывать внутрь. Теперь все питье, которое у нас было, — это вода из мелких лужиц в некоторых туннелях. Она была в основном покрыта пенкой шлаков и наверняка пахла углем, плесенью и чем-нибудь еще похуже, но я уже не ощущал ее вкуса так же, как не чувствовал боли. Время от времени я опускал Райю и оставлял ее достаточно надолго, чтобы наклониться над каким-нибудь углублением с застойной водой, снять грязь с поверхности и зачерпнуть воду пригоршнями обеих рук. Порой я придерживал Райю, открывал ей рот и поил водой с ладони. Она не шевелилась, но когда вода текла по ее горлу, я приободрялся, видя, как сокращаются и расслабляются мускулы при непроизвольном глотании.
Чудо — это событие, измеряемое мгновениями: мелькнувшие в земном материальном мире видения бога, на миг выступившая кровь на стигматах статуи Христа, пара слезинок, выкатившихся из невидящих глаз иконы девы Марии, крутящийся вихрь в небесах. Мое чудо силы длилось многие часы, но не могло продолжаться вечно. Я помню, как упал на колени, поднялся, двинулся вперед, снова упал, чуть не уронив Райю, решил, что мне надо отдохнуть — ради нее, а не ради себя, просто малость отдохнуть, чтобы восстановить силы, — и заснул.
