к Виктору – чуть не со слезами конечно: «Виктор Эльдарович, в па-де-де второго акта с моим соло проблемы: после па-де-бурре нога слетает и красивого перехода в арабеск не получается!» Я долбала несчастный переход полночи, пока не начали стучать соседи. Я стараюсь изо всех сил, чтобы получилось идеально, но ничего не выходит! Я – само отчаяние.
Ох, Виктор, видел бы ты своё лицо! Любимая ученица – идеальная Женечка – бежит к нему, заламывая руки. Он-то знает – уже давно прекрасно понимает, – что я – будущая прима не только Мариинки, а Большого и Гранд-опера. Он мне поможет. Сейчас, пока есть возможность прикоснуться к тому, что я делаю, он прибежит на задних лапках. Виктор не слепой, и он не идиот. Скоро я упорхну. Моё имя в афишах, моё лицо на обложках – вот что ему останется. Но можно будет сказать: «Я работал с Пятисоцкой, ставил её первый балет…» И ты уже знаменит. Ради этого только он из кожи вон лезет. И пусть своей славы ему не досталось – моей на всех хватит.
Пришлось повторять связку несколько раз, прежде чем он сообразил, как скорректировать движение. У меня внутри всё кипело: заставляет делать одно и то же по десять раз, как будто очевидного не замечает. Потом оказалось, что проблему он заметил сразу. И она – вот тебе новость! – во мне. Я, значит, недостаточно твёрдо ставлю ногу на переходе, и стопа заваливается. Когда он закончил нести эту ересь, в полной тишине я услышала скрежет собственных зубов.
Я, значит, виновата! Я, у которой лучшие ноги, лучшая техника в школе! Нет уж, дорогой мой, дело не во мне. Поставить со мной что-то идеально – раз плюнуть для хорошего хореографа. С другими да – поседеешь, пока вдолбишь, что и как надо делать, но со мной не так. Я схватываю на лету. С ходу повторяю любую последовательность шагов. Делаю чётко, слышу музыку.
А он говорит: «Ты мягко ставишь ногу!» От этого отравления у него мозг, похоже, расплавился. Или это уже маразм.
Наконец, он выдал: «Давай попробуем лёгкий сиссон добавить между. Если зайдёшь с прыжка, нога будет пружинить и переход получится более плавным». Я не стала отвечать, сразу сделала. Вышло хорошо. Так и хотелось сказать: «Вот это и есть твоя работа, дорогой мой. Поправить, где надо, добавить, убрать. А не нести эту ерунду про то, что я “мягко ставлю ногу”. Ты не видел мягких ног, если жалуешься на мои!»
Уже за полночь, скорее бы в постель. Завтра с утра до общей репы попробую всё повторить. Всё будет идеально.
Проходя по тёмному коридору, я достаю телефон – семнадцать пропущенных от мамы и двадцать пять сообщений в Ватсапе… Эта истеричка в своём репертуаре. Хороший вопрос: «Ты где?» В академии, конечно! Ну где ещё я могу быть? Достала. Одно и то же всё время. И даже сейчас, когда выступление на носу, мне правда нужно, чтобы она меня не бесила.
У-у-у! От сквозняка по ногам бегут мурашки – надо было гетры надеть. Неужели какому-то идиоту взбрело в голову открыть окно в коридоре? Или, может, вахтёр проветривает. Запах здесь и правда какой-то странный… Как будто гнильём каким-то несёт. Заглянуть, что ли, в Вагановский зал – мало ли там опять помер кто?
Глава 9
Алина
Вечерний класс
Он на меня почти не смотрит сегодня. Виктор. Сжал зубы так, как будто у него челюсть свело, и упорно проходит мимо: ни упрёков, ни поощрений. Я-то знаю, что он всё видит, подмечает каждую ошибку. Но молчит. А я не зацикливаюсь. Сегодня всё изменилось.
Днём выяснилось, что Женя исчезла.
Но началось всё ещё раньше – вчера ночью. Меня долго тошнило, но не от еды – я больше не ем ничего из того, что она предлагает. От страха. Меня тошнило от страха. А потом я стояла перед зеркалом трюмо и беззвучно кричала. Орала на саму себя, выпуская наружу слёзы, страх, боль. И хотя из меня не вырвалось ни звука, в горле першило словно от надрывного крика.
Это было после того, что я увидела в комнате старухи.
Глубокой ночью я проснулась от боли в мышцах: икру свело судорогой так сильно, что я даже застонала. Долго разминала руками, тянула носок на себя – наконец, отпустило. А потом я услышала стук. До боли знакомый стук по паркету. От его звуков заныли пальцы: так стучат только пуанты. Стук слышался за стеной – из комнаты бабки.
Я поднялась на кровати, и старые пружины застонали. Мне показалось, что было слышно на весь дом, и я замерла, прислушиваясь к звукам в соседней комнате. Стук продолжался. Я встала и на цыпочках выскользнула из комнаты. Половицы на кухне и в коридоре скрипели под моими ногами. Мне хотелось быть невесомой, лететь над полом, но малейший звук в тишине квартиры тонкими иглами вонзался в перепонки.
Медленно я подкралась к двери её комнаты. Впервые за всё время прошла коридор до конца. Присела на корточки и коснулась рукой облупившегося дверного косяка, приближая глаз к замочной скважине. Она была огромной: толстая щель для ключа рассохлась и зияла дырой. Не дыша, я заглянула внутрь. О, как же хорошо, что я задержала дыхание! Вдохни я, и воздух застрял бы поперёк горла.
Она танцевала. Старуха. В полумраке, при свете ночника. На крохотном пространстве между тёмной громадой серванта, перекошенной на один бок кроватью и громоздким столом, неизвестно зачем воткнутым поперёк этой узкой комнатушки, она танцевала. На ней были старые, истёртые пуанты с взлохмаченными лентами, стягивавшими дряблые синюшные ноги, и тюлевая юбка – мятая, грязная. Она надела её поверх старого халата и, поднимая руки в третью позицию, открывала моему взгляду засаленные рукава и заплатанные подмышки.
Старуха поднималась на пуанты – ей же почти сто лет, как такое вообще возможно?! – семенила в па-де-бурре, а потом неловко пыталась перейти в арабеск. Связка не получалась: тяжёлые и слабые ноги не способны были удержать баланс, ступня заваливалась и вместе с ней заваливался весь силуэт. Движение выглядело скособоченным.
Сама она тоже так выглядела: сгорбленная, сморщенная, растрёпанная. У меня внутри всё холодело от её вида, но кроме ужаса и отвращения, эта выжившая из ума балетоманка вызывала ещё и злость.
Да, меня злило то, что она танцевала. Касалась самого сокровенного, и так неумело, так неловко. Словно мерзкая сороконожка. Как ей только в голову пришло пуанты нацепить? Да ещё с таким видом, как будто каждый день это делает! Как будто репетирует давно разученную партию, ну а ошибка – досадная случайность, которая
