на сломанной столешнице и держал теперь при себе, под тулупом. Бортпроводница застелила койки чистым бельем.
Не до сантиментов, но я что-то слышу по ночам. Какой-то глухой стон, будто доносящийся издалека. Крик. Шепот. Просыпаюсь и смотрю на баулы с вещами мертвецов под койкой соседа и в углу. Иногда – в безвременье – замечаю, что они изменили положение. Вижу, как они шевелятся. Может, тараканы?
Гляциолог молится. Часто прикладывается к бутылке.
* * *
Начал новый рассказ. «В зените отчаянья».
Неудобно писать кровью.
В глубинах судна плодится тьма. Электромеханик собирает из радиоприемников что-то похожее на оконную раму. Говорит: чтобы вернуться обратно.
* * *
27 марта
У Мирного встали рядом с сумрачным ледоколом «Тварь». Середина плавания, скоро домой. А «Твари» еще полгода болтаться в антарктических водах.
«Тварь». Похоже, название судна смущает только меня.
Ьравт. (Вдруг ключ в инверсии.)
Смена зимовщиков уже на берегу. Не все в изначальном обличии. Много кусков.
Пассажирский помощник предлагал перебраться в освободившуюся каюту, но я отказался. Книга против.
Книге нравятся голоса из баулов. Нравится море. Нравится вода.
Голоса спросили, не хочу ли я перейти на «Тварь».
Отправил в Ленинград и на ледокол радиограмму с просьбой о переводе.
Безумное решение. Но я поймал себя на том, что устал бояться. Происходящее вокруг безумие выжало меня досуха. Куда бы ни шла «Тварь» – или откуда бы ни пришла, – там все станет на свои места. Кошмар к кошмару. Опустошение к опустошению. Бездна к бездне.
Устал дрожать.
Хочу видеть.
* * *
Видел Тому. Покойную жену.
Мышцы и кости. Ошметки кожи – сухие и ломкие, как старые обои. Деформированный череп. Лежала на баулах, свернутая в кроваво-красный узел. Пыталась сдуть с глаз серые нити.
Каюта удлинялась в бесконечность, алый, живой коридор. По подволоку ползли невозможные твари, состоящие из больших розоватых кристаллов. Многорукие пауки.
* * *
С «Твари» сообщили: берут.
Даст ли добро Ленинград?
Чувствую себя пустым. Выгоревшим. Как нутро теплохода на последнем причале. Пахнет крематорным дымом.
* * *
Пришел ответ.
РДО: «28/3. Клипот/Ленинград 14 9 10 радио 1 пункт Павлов. Ваш переход НЭС М ТВАРЬ по ряду агоний одобрен отвращением 3/18-20».
* * *
Последний рассказ сборника «Морские пейзажи» – про врата в преисподнюю, расположенные в океане. Врата невидимы, но огромны. Они распахиваются во время шторма. Пассажирский лайнер проходит сквозь врата, но только главный герой, роль которого на судне остается неясной, чувствует и видит изменения, отмечает странности. Крен реальности растет с каждым днем. Судно приближается к берегам Антарктиды. Рассказ заканчивается мыслями героя об айсбергах, те кажутся ему отвратительными, и обрывается на полуслове – буквально: «Айсберги, которые откололись от шельфа, самые уродливые из всех; ближе к плоской вершине они покрыты красной сыпью, и когда» Конец. Без многоточия или точки. Не понимаю, как это пустили в печать.
* * *
Сухо перекатывается гром. Сверкающие молнии озаряют острые, изломанные шпили перевернутых гор. Уродливые лица. Над «Тварью» пульсирует ядовитый зеленый свет. Воздух густой и мутный. Палубы затоплены мраком.
Приходил капитан. Просил, чтобы я вернул его в повесть. Уверял, что он – литературный герой, а не прототип. Угрожал, плакал.
Промерзшие трюмы. Гниющая заживо каюта. Кормлю тараканов выпавшими зубами.
Смерть – в повторах. Дни. Лица. Маршруты. Слова.
Бесконечное заклинание.
Тьма, тьма, тьма.
* * *
Забавный факт.
В сборнике Павлова нет слова «ад». (Разве что в других словах, в его имени-отчестве.) Есть синонимы: «геенна», «преисподняя», «пекло», «царство», «подмир», «порядок», «дом».
В сборнике Павлова нет слова «безумие».
Допишу эти строки и перейду на «Тварь». Пассажирский помощник – темный, тонкий, угловатый – хотел помочь с вещами, но шмотки оставлю в каюте. Возьму с собой только «Морские пейзажи». Уже завернул сборник в чью-то сброшенную кожу, найденную у кормового люкса. Закончу рецензию на борту «Твари».
В сборнике Павлова вообще нет слов.
Книга кричит.
Промозглым мартовским вечером, одним из тех, в которые люди побыстрее спешат с улицы в спасительный домашний уют, от Натальи ушел муж. Просто взял и ушел, будто и не было десяти лет брака за спиной. Вернувшись с работы, мельком заглянул в кухню, где Наталья жарила сырники, и безо всяких предисловий вывалил:
– Наталь, я это… ухожу от тебя.
Зашипело масло. Наталья молча перевернула сырник. Она была из тех, кто на любую обиду смолчит, свое мнение при себе оставит. Мама – властная строгая женщина, завуч школы – с детства учила ее «держать лицо», «не связываться», «быть выше». Будешь реветь, придет бабка Рева, пугала мама маленькую Наташу, твое лицо заберет, а тебе свое оставит. Будешь жить со старушечьим лицом, всю жизнь реветь станешь не переставая – и захочешь остановиться, а не сможешь.
И Наташа и впрямь боялась, а потому держалась изо всех сил, какая бы обида или боль ни глодали ее – лишь бы не плакать. Выросла, все поняла, конечно, но мамины наставления давно превратились в привычку – ни слезами, ни словами Наталья своего горя выразить не умела. Только и знала – молча терпеть, «держать лицо». Как мама учила. Даже на похоронах разбившихся в аварии родителей ни слезинки не уронила.
Вот и сейчас она ни слова не сказала своему Андрюхе бесстыжему, продолжая переворачивать подрумянившиеся с одной стороны сырники. Лишь взгляд застекленел, будто тонким ледком подернулся. А когда брызнула на голое запястье капля раскаленного масла, Наталья даже не вздрогнула.
Собирался Андрюха – торопился как на пожар: или передумать боялся, или Натальино молчание его нервировало, а может, любезная срок установила. Вещи взял только те, что первой необходимости. Остальные, крикнул из коридора, после заберет.
Пока он суетился, набивая вещами спортивную сумку, с которой бегал на тренировки по самбо, Наталья вывалила из сковороды на тарелку румяные сырники. Поставила сковородку в раковину и взялась резать хлеб – свежий, ноздреватый, за которым специально бегала в обед в пекарню – да руки задрожали. Чтобы не порезаться, она отложила нож и замерла у стола, обдумывая свалившуюся на нее новость.
Стала ли она для нее неожиданностью? Да как сказать. Вроде и не ругались они никогда особо. Так, мог иногда муж за привычное ей спокойствие обозвать ее деревяшкой бесчувственной. Лишь одна заноза была в их семейной жизни – детей Бог не дал. Наталья даже не беременела. Андрюха ее этим не попрекал, говорил, что и без детей люди живут. Правда, на работе последний год стал задерживаться… А летом настоял на продаже дачи, мол, ездить далеко, закрутки никто толком не ест, а шашлык и в лесу пожарить
