— Угадала! — звучит голос, который, наверное, будет сниться Кате до самой ее смерти — голос Денницы, князя ада, отца лжи и отца катиного ребенка, последыша-нефилима. — Это все, что осталось от нее, от моей Лилит. Кошка. Животное. Низшая форма. Слыхала, что дьявол горд и ни о чем бога не просит? Ложь! Я не просил — я орал в пустые небеса, я валялся крестом перед алтарями, хэй, горланил я, спиритус санктум, хочешь сжечь меня в аду за все мои ошибки? Бери, я весь твой! Только верни, молил я, верни мне Лилит. Вот тогда я и продал душу — сам не знаю, кому, не знаю, как. И продал бы еще одну — за встречу с Лилит. Но первую любовь сатаны уже рассеяли, распылили по миру, расточили в женских телах на многие века вперед. Предвечный отче, который везде и нигде, всегда и никогда, не церемонится со временем. А я, лишенный власти над будущим, смиренно проживаю отведенную мне вечность, собираю свою женщину по вашим бренным телам, складываю по крупице. Для того вы мне и нужны, смертные: искать в вас частицы Лилит. Вы лишь урны для пыли, в которую обратилась она, моя первая и единственная.
Что ж, это можно считать расставанием: и писем больше не пиши, и не звони, и не дыши. Можно склубиться в узел рук-ног-слез-горя прямо здесь, на пепелище своего отчаянья. Можно вцепиться, словно в соломинку, в мельчайшие признаки лжи: убеждающий, напористый, проникающий под кожу голос — значит, точно врет, не собеседнику, так себе. А можно устроить сцену ревности — Деннице или Нааме, или им обоим, выть и яриться, обещать кары небесные и ледниковый период в аду, рыдать без слез и укорять без смысла.
Саграда дергает сухим горлом, глотая то ли скорбный вскрик, то ли неловкий кашель. Слезы наполняют глаза и, сколько ни пялься вверх, не затекают обратно, ручейками змеятся по вискам, заливаются в уши — словом, делают жалкое катино положение еще более жалким. Наама по-прежнему держит ее лицо в своих ладонях, но Кате уже все равно.
— Нахема, — мягко произносит все тот же голос и демон опускает крылья. На троне, конечно, нет никакой поварихи-мамбо, на нем, оперев локоть о колено, сидит Люцифер и смотрит на свою Саграду (бывшую Саграду?) с сочувствием.
От его сочувствия становится окончательно погано. Катя даже забывает, о чем хотела просить. Что-то там было такое… насчет правды, насчет свободы… Да какая теперь разница? Свои истинные желания Катерина могла исполнить только сама. Ни дьяволы ада, ни ангелы рая не сумели сделать из раба — свободного. Анджей так и умер рабом, счастливым, верящим в собственную правоту рабом. Рабство пьянило, как перестоявшее и оттого еще более крепкое вино. Рабство предлагало себя, как умелый, а главное, последний любовник. Рабство обещало такую сладостную ложь, после которой никакая правда уже не нужна.
И не было ни силы, ни достоинства отказаться.
* * *
— Ну что, mon papa, — лениво потягивается Абигаэль, — назавтра опять сюда?
Охохо, Эби, Эби.
Велиар небрежно пролистывает пачку банкнот, выигранных в казино, где Сесилов принимают за брата и сестру. Кто поверит, что синие глаза, хладнокровие и высокомерие достались мисс Абигаэль от мистера Уильяма, а не им обоим от общих родителей? Со временем его дочь начнут принимать за старшую сестру, а там, глядишь, и за его мать, за его бабку… И время это настанет скоро, очень скоро. Мгновение назад он потерял Кэт, а через мгновение потеряет Эби. Если не убить ее раньше, убить хитро, жестоко, по частям, уничтожая в девочке человека и предоставляя все больше места нефилиму, полуангелу, чуждому и земле, и небу. Когда смерть приходит за ангельским отродьем, ей бывает нечего забирать. Прости, говорит ей получеловек, у меня больше нет души.
И пускай в мире нет никаких счастливых уголков, где время остановилось. Никаких убежищ от глаз людских и божьих. Никакой отсрочки для той, кто является в свой срок и, посвистывая, делает взмах наточенной косой. Есть лишь поток, который тащит Агриэля и Абигаэль — их обоих в какое-то новое, неведомое место, разрывая сплетенные пальцы, растаскивая усталые тела, расплескивая оставшееся им время.
— Твое здоровье! — Эби поднимает низкий стакан, в край наполненный крепчайшей кайрипиньей[51] и улыбается отцу, довольная, почти счастливая.
Сегодня она выиграла.
Не сыграв честно ни единой партии.
Весь прошлый год Велиар учил дочь тонкому искусству лгать телом: чтобы ни единая жилка не шелохнулась без ведома сознания, выдав волнение или смущение. Но коли понадобится изобразить страсть, чтобы тело сумело убедить самую недоверчивую, самую взыскательную публику. И не только на глаз, а и на слух, на вкус, на ощупь. Абигаэль может применить полученные знания где угодно — от законного брака до лжесвидетельства на суде. Однако Эби выбирает азартные игры.
И вот отец с дочерью колесят по континенту, потроша все новые и новые жертвы. Абигаэль больше не волнует, что станется с проигравшими. За отцом и дочерью тянется кровавый след убийств и самоубийств, но кто заподозрит респектабельных мистера и мисс Сесил в том, что они — пара авантюристов? А даже если заподозрит — бегство развлечет обоих. И помешает осесть на одном месте, найти Билли — жену, Эби — мужа, жить в обустроенных домах, наносить друг другу визиты, каждую неделю играть в бридж, никакого покера, боже упаси, вы знаете, ЧТО происходит в тех игорных домах, в комнатах на втором этаже?
Велиар знает. Он был в такой комнате. Был и видел, как его дочь стоит у окна, раскрыв пальцами новомодное английское устройство — жалюзи, и смотрит на улицу, освещенную пламенем фонарей, а золотой дрожащий отсвет играет на ее лице. Эби ждала. Так же, как он и сам ждал когда-то. Агриэль помнит: после игры чертовски хочется… просто хочется. Быстро, грубо, равнодушно. Оставляя красные следы на чьей-то коже, чтоб завтра проступили синяками. Подцепляя ногтем и оттягивая до боли угол чьего-то рта. Впиваясь зубами в чей-то мокрый от пота загривок. Накручивая на руку чьи-то волосы, дергая их рывком, чтобы ощутить беззащитность, покорность того, кто под тобой.
И лучше этому кому-то быть профессионалом. Шлюхи умеют не больше, чем развращенные светские львы, но им и платят не за умение. Им платят за пережитую боль, за раны, за страх. Им платят за молчание.
О вкусах демона разврата и его дочки молчали за большие деньги, молчали, серея лицом, от одного края Вест-Индии до другого. И все равно им пришлось уехать.
Сегодня, выиграв, Абигаэль захотела праздника — для себя одной. И вот она стоит у окна, ждет, когда привезут живую игрушку, и ее тонкие пальцы едва заметно дрожат от нетерпения.
Белиал вышел, бесшумно притворив за собою дверь.
