дом молчал. Гости же были тут. Шептали, трогали его. Он отмахивался, задевая мокрые тела, но они все время возвращались. Скользили по шее, по спине, заползали под футболку и возились там. Леня вздрагивал от отвращения, пытался поймать их под тонкой тканью, но с каждым разом прикосновения становились все менее раздражающими.
В какой-то момент он перестал плакать. Все смешалось так, словно он пересмотрел перед сном телевизора и не может уснуть, цепляясь взглядом за ночник напротив кровати и замечая, как рывками светает за окном. Леня просто сидел в углу и ждал. Не знал, чего именно. Не знал, сколько времени. Не мог спать, не хотел есть и пить.
Гости возились рядом, ползая по нему, и он уже не отмахивался.
Дом изменился. Время изменилось. Оно тянулось, как ириска, и одновременно мигало, как лампа на датчике движения, того, что повесил над крыльцом папа. Леня не понимал его течения. Может, прошел час, а может и день. А может и годы… Часто он пытался вспоминать что-то хорошее, как советовала ему мама, когда они ходили к зубному. Представлять доброе. Пляж на их озере. Сосиски на костре. Он мог думать об этом бесконечно, но… Песок покрывался чем-то серым, вода темнела, а вкусняшки мокли и покрывались черными пятнами. Память уходила.
Дом теперь принадлежал гостям. Ночью и днем. Люди покинули его.
Хотя папа иногда заезжал. Леня узнавал шаги отца, вытягивался в струнку и кричал, надеясь, что на этот раз будет услышан. Но… Папа будто обходил шкаф стороной, лишь один раз заглянул внутрь и сгреб часть маминых платьев, скомкал и бросил в сумку, а затем долго-долго стоял, смотря в темные недра, пока не захлопнул дверцы. Пару раз с папой приезжал кто-то еще, и они много говорили, кричали. С кухни что-то звенело, а потом оттуда слышался храп или приглушенные рыдания. Леня тянулся к дверцам шкафа, упирался в них пальцами, но не мог сдвинуть.
Его семья всегда была где-то рядом и одновременно очень далеко. И он каждый раз вздрагивал, когда щелкал замок входной двери, а доски в прихожей скрипели под чьими-то ногами. Каждый раз надеялся.
Но шкаф никогда не открывали. Темные гости же больше не уходили, и они с Леней привыкли друг к другу. Мальчик обнимал их, вспоминая, как забирался раньше в кровать к родителям и ложился между ними, наслаждаясь их теплом и запахами. И надежда выбраться превращалась во что-то другое. Во что-то темное.
Гости тоже пахли приятно. Они жалели его, заботились о нем. Иногда опутывали руки, и тогда Леня дотягивался до дверец шкафа, приоткрывая их. Напротив было окно, и за ним виднелись деревья над шоссе. То покрытые белыми шапками снега, то зеленые. Он смотрел на дождь, на солнце. Иногда – на прячущиеся среди листвы фонари, раскрашивающие ветви по ночам. Мир за пределами дома казался чужим, враждебным, но безумно красивым. Окно напоминало о чем-то из прошлого. Чем-то похожим, куда он мог смотреть часами, вместе с братом. От этого было теплее.
Папа приезжал все реже, и в такие дни гости иногда прятались, оставляя Ленчика одного. Опять. Леня звал их. Просил вернуться, но они будто боялись ходящего по пустому дому человека. Наверное, именно тогда он стал злиться на отца. Он ведь бросил его, не нашел, а теперь еще мешал быть с ним тем, кто не отвернулся!
Но когда в следующий раз дверь отворилась и Леня увидел папу – то злость улетучилась. Он не сразу узнал отца. Тот был весь в черном, с белыми прожилками в прежде темных волосах, его лицо будто помяли и расправили. Глаза запали. Он смотрел на оставшиеся мамины платья пустым взором. А потом, как сломанная кукла, стал снимать их и складывать в большой чемодан. Бережно, аккуратно. Не так как в прошлый раз. Леня наблюдал за ним молча, не понимая, почему он так изменился.
А когда рядом с ним появился еще один дядя, то не сразу узнал в нем Славика. Он стал высоким, как папа. Тоже весь в черном. Над верхней губой росли усы. Леня заволновался, заворочался, но теплые тела гостей окутали его, успокаивая. Сегодня они не ушли, лишь настороженно следили за людьми.
Брат и папа не разговаривали. Славик молча помогал отцу укладывать мамины платья в чемодан и почему-то плакал, иногда поднося ткань к носу. Когда дверь шкафа закрылась, Леня еще долго смотрел в щелочку между дверцами, и ему, неизвестно по какой причине, было больно. Будто он потерял даже больше, чем всё.
Когда дом снова замолчал, внутри неприятно тянуло. И даже гости не могли унять тревогу. Сидя в своем углу, он пытался вспомнить лицо мамы, но оно было словно затянуто паутиной. Что-то стирало маму из головы. Оставался лишь силуэт и волосы. Все остальное – серый гнилой полиэтилен, облепивший фигуру… Скрывающий все старое…
Однажды папа снова заглянул в шкаф. Он был совсем сед. Усталый, хромающий отец, чьего лица Леня почти не узнавал, показывал дом мужчине и женщине с большим животом. Они ходили по полу в ботинках, и Ленчик вспомнил, как кто-то близкий ругался на это. Кто-то стертый. В нем вспыхнула злоба, но семья зашевелилась, обнимая покрепче.
Слов людей он почти не понимал. Будто бы уже их слышал, но что они значили… Леня просто наблюдал, пока не закрылась дверца. И нервничал, предчувствуя перемены. В его дом пробрались чужаки…
Шкаф стали открывать чаще. Гораздо чаще, и это его бесило. Леня щерился каждый раз, когда внутрь заглядывала незнакомая женщина, развешивая свою одежду и расставляя коробки, совсем как когда-то делала… другая. Он рычал, когда небритый мужчина запихивал на верхнюю полку шапки или брал их оттуда. Конечно, новые жильцы не слышали живущего в шкафу Леню.
По ночам он просил семью обвить руки и открывал дверцы, никогда не закрывая. Наутро незнакомцы с раздражением их захлопывали. Женщина, лишившаяся живота, требовала от мужчины что-то, и тот с отверткой возился с петлями, ворчал, показывал, что дверцы работают как надо, но наутро все повторялось, и он снова лез в шкаф с инструментом. А потом стал приходить раньше и, увидев распахнутое нутро Лениного тайника, лишь тихонько прикрывал его, опасливо глядя наверх, в сторону спальни тех, кто жил тут раньше. Ночами оттуда часто раздавался противный визг. Леня хотел выползти и добраться до второго этажа, чтобы прекратить этот крик, но семья никогда не трогала его ноги, а покинуть угол сам он не мог.
Поэтому Леня сдирал висящие на вешалках вещи, а иногда
