знаю, как от них скрыться. Им достанешься ты, совсем как мои слуги. Трепещете, милостивый государь? А я говорил тебе, что двигаться опасно. Ты все еще жив лишь потому, что я приказал тебе не двигаться – чтобы ты больше увидел и выслушал меня. Если бы ты только пошевелился, они бы давно тебя достали. Не волнуйся, они не причинят тебе
боли. Они не причинили боли слугам – несчастные закричали, лишь только
увидев их. Мои питомцы не отличаются красотой, так как родом из тех мест, где критерии эстетики
разительно отличны от наших. Смею тебя заверить, дезинтеграция совершенно безболезненна, но
желаю, чтобы ты их увидел. Мне почти удалось их разглядеть, но я вовремя остановился. Разве тебе не любопытно? Я всегда знал, что в тебе нет ничего от ученого! Дрожишь, да? Дрожишь от нетерпения, готовый узреть вершину моих открытий? Даже не подвинешься? Устал? Что ж, друг мой, не волнуйся,
так как они уже близко… Смотри! Смотри, будь ты проклят, смотри! Прямо над твоим левым плечом…
Осталось сказать совсем немного; возможно, вы все уже знаете из газет. Полицейский услышал выстрел в старинном особняке Тиллингастов, и нас обнаружили здесь – Тиллингаст был мертв, я же потерял сознание. Меня задержали, поскольку в моей руке был револьвер, но отпустили через три часа, когда стало ясно, что Тиллингаст скончался от кровоизлияния в мозг, а мой выстрел был направлен в тлетворный аппарат, безнадежно испорченный и покоившийся на полу лаборатории в виде осколков. Я почти ничего не говорил о том, что видел, опасаясь, что мне не поверит коронер, но, выслушав мой уклончивый рассказ, врач пришел к выводу, что я, несомненно, был загипнотизирован мстительным безумцем, замыслившим убийство.
Мне бы хотелось поверить ему. Это послужило бы на пользу моим расшатанным нервам, избавив меня от мыслей о том, что таится в воздухе и в небе надо мной и вокруг меня. Я всегда ощущаю чье-то присутствие, мне всегда неуютно, а к усталости присоединяется леденящее кровь, омерзительное чувство того, что за мной следят. От веры в слова доктора меня удерживает одно простое обстоятельство – полицейские так и не смогли найти тела слуг, которых, как они утверждают, убил Кроуфорд Тиллингаст.
Искатели ужасов часто посещают странные, отдаленные места. Для них есть катакомбы Птолемаиды и высеченные из мрамора мавзолеи кошмарных стран. Они взбираются на освещенные луной башни разрушенных рейнских замков и осторожно спускаются по черным, затянутым паутиной ступеням под беспорядочно разбросанными камнями забытых городов Азии. Их святыни – населенные призраками леса и безлюдные горы, они бродят у зловещих монолитов на пустынных островах. Но истинный эпикуреист ужаса, для которого новое упоение невыразимым кошмаром является конечной целью и смыслом существования, более всего чтит старинные, одинокие фермы в лесной глуши Новой Англии, ведь там темные стихии силы, одиночества, гротескности и невежества сливаются воедино, порождая высшую степень чудовищности.
Страшнее всех прочих зрелищ некрашеные деревянные домишки, отстоящие от дорог, обычно съежившиеся на волглом, поросшем травой склоне или опирающиеся на обнажившийся гигантский пласт породы. Так они ежились и жались две сотни лет или больше, а к ним подбирались ползучие растения и вокруг пышно разрастались деревья. Теперь они почти полностью скрыты необузданной буйной зеленью под сенью тенистых стражей, но их оконца все еще безобразно таращатся, моргая сквозь смертное оцепенение, что отводит безумие, притупляя память о неописуемом.
В таких домах жили поколения странных людей, подобных которым еще не видывал свет. В плену мрачной и фанатичной веры, отвергнутые сородичами, их предки искали свободы в глуши. Там, вдали от препон, чинимых соплеменниками, отпрыски расы завоевателей действительно преуспевали, но рабски, омерзительно трепетали перед зловещими призраками, порожденными их собственным сознанием. Существуя отдельно от просвещенной цивилизации, сила этих пуритан обратилась к своеобразному пути; в своей изоляции, патологическом подавлении собственных чувств и борьбе за выживание с беспощадной природой они пробудили в себе дурные, затаенные склонности родом из глубин их холодного северного наследия. Нужда сделала их расчетливыми, а воззрения стойкими, и в них, погрязших во грехе, не было ничего прекрасного. Грешили они как и было положено смертным, а строгость их принципов насильно склоняла прежде всего утаивать грехи; так все меньше и меньше они сознавали, что именно скрывают. Только молчаливые, сонные дома пристально глядят из глухомани и могут поведать нам, что таится в них с первоначальных времен, но они необщительны и неохотно встряхиваются ото сна, помогающего им забыться. Порою склоняешься к мысли, что снести эти дома было бы благом, так как сны им приходится видеть часто.
К подходящей под это описание постройке одним ноябрьским днем 1896 года меня привел дождь столь холодный и обильный, что я предпочел бы укрыться где угодно, лишь бы не оставаться снаружи. Какое-то время я провел среди жителей долины реки Мискатоник в поисках определенных генеалогических сведений; поскольку путь мой был извилистым, уводя меня от цивилизации в труднодоступные места, я счел подходящим воспользоваться велосипедом, несмотря на исход осени. Я оказался на дороге, что выглядела заброшенной, выбрав ее в качестве кратчайшего пути в Аркхэм; непогода застала меня вдали от городов, и я не видел никакой возможности укрыться, кроме как в ветхом, отталкивающем деревянном строении, чьи подслеповатые окна слабо мерцали меж двух огромных голых вязов у подножия каменистого холма. Дом стоял в стороне от остатков дороги и тем не менее вызывал у меня неприятное ощущение с тех самых пор, как я заметил его. Обыкновенные, безопасные дома не смотрят на путников с таким лукавством и навязчивостью, и в ходе моих генеалогических изысканий я встречал легенды вековой давности, заставившие меня относиться к подобным местам настороженно. Но сила стихии преодолела мои сомнения, и я без колебаний направил велосипед по заросшей сорняками возвышенности к закрытой двери, казавшейся одновременно таинственной и заманчивой.
Почему-то я счел, что дом заброшен, хотя, приблизившись, уже не был столь уверен в этом; несмотря на то что дорожки действительно поросли травой, они сохранились слишком хорошо, чтобы служить доказательством полного запустения. Поэтому, вместо того чтобы пытаться открыть дверь, я постучал в нее, испытывая беспокойство, которому не мог найти внятного объяснения. Пока я ждал на грубом, замшелом камне, служившем в качестве порога, я окинул взглядом соседние окна и фрамугу надо мной, заметив, что они были целыми, невзирая на то, что были старыми, дребезжали и почти полностью заросли грязью. Это означало, что постройка все еще обитаема, несмотря на уединение и общую запущенность. Однако ответа на мой стук не последовало, и, постучавшись еще раз, я тронул дверь, и проржавевшая задвижка подалась, оказавшись незапертой. Дверь открывалась в маленькую прихожую со стенами, с которых отваливалась штукатурка, и чувствовался слабый, но удивительно мерзкий запах. Я вошел, завел внутрь свой велосипед и закрыл за собой дверь. Впереди была узкая лестница, шедшая наверх, сбоку от которой была небольшая дверь, по-видимому, ведущая в подвал, а слева и справа за закрытыми дверьми были комнаты первого этажа.
Прислонив велосипед к стене, я открыл дверь слева, шагнув в комнатку с низким потолком, где единственным источником слабого света были запыленные окна; обставлена она была до крайности просто, даже примитивно. Похоже, что это была гостиная, так как здесь стоял стол, несколько стульев и огромный камин, над которым на полке тикали старинные часы. Виднелось несколько книг и газет, но в сумраке мне нелегко было разобрать их названия. Меня привлекал единообразный ореол архаичности, сквозивший во всем, что я видел вокруг. В большинстве домов этой местности я встречал множество реликвий из прошлого, но здесь печать старины лежала на каждом из предметов: я не мог найти ни одной вещи, сделанной после революции. Будь убранство комнаты менее скромным, здесь был бы настоящий рай для коллекционера.
Обследуя это старомодное жилище, я
