вот тут, посередке… – Старик заговорил с хрипотцой, и взгляд его стал ярче, а его неуклюжие пальцы, казалось, потерявшие прежнюю ловкость, все же справились с задачей. Книга раскрылась, словно сама по себе; видимо, к этой странице часто обращались, к той самой, с отвратительным двенадцатым эстампом, изображавшим мясную лавку каннибалов-анзиков. Ко мне вернулось прежнее чувство тревоги, но я ничем не выдал себя. Особенно загадочным казалось то, что художник изобразил африканцев в виде белых людей – конечности и четвертины торса на стенах лавки выглядели ужасно, а мясник с топором имел омерзительный и совершенно неуместный вид. Но хозяину дома сцена нравилась настолько же, насколько отталкивала меня.
– Что вы на это скажете – у нас-то ничего такого не увидишь, а? Я как посмотрел, так сразу Эбу Хольту сказал: «Все тело от этого баламутит, аж кровь забурлила!» Читал я в Писании про убийства – как мадианитян резали, – думал всякое, а картинки-то не было. А тут оно видно, все как есть. Грех, если подумать, да разве мы все не зачаты во грехе? Я как погляжу, как этого малого на части рубят, так аж все тело щекочет – и все хочется глядеть да глядеть – видите, как мясник ему ноги оттяпал? Вон голова его на столе лежит, а рядом одна рука, а на земле у колоды вторая.
Старик все бормотал в исступленном восторге, и выражение его заросшего волосами, испещренного пятнами лица стало совершенно неописуемым, но голос стал тише, а не громче. То, что я чувствовал, сложно передать словами. Все расплывчатые страхи, одолевавшие меня прежде, ожили с новой силой, и я сознавал, что испытываю бесконечно великое отвращение к дряхлому, гнусному созданию, сидевшему так близко. Не было сомнений в том, что передо мной безумец или отчасти ненормальный. Голос старика понизился почти до шепота, а хриплые нотки были страшнее, чем крик, и я дрожал всем телом, слушая его.
– Как я и говорю, чудные картинки, глянешь, так призадумаешься. Да, молодой господин, я об этой вот самой. Как выменял у Эба книгу, все глядел на нее, особенно как пастора Кларка послушаю в этом его парике. А однажды вот какую забаву удумал – да не пугайтесь вы так, молодой господин, – я только на картинку смотрел, перед тем как овцу на продажу забить – овец забивать, как посмотришь, как-то веселей стало…
Старик говорил совсем тихо, так что иногда слов было почти не разобрать. Я слышал, как идет дождь, как дребезжат запотевшие оконца, и с удивлением отметил, что близится гроза, необычная в это время года. Колоссальная вспышка и раскат грома потрясли хлипкую хибару до основания, но говоривший, казалось, ничего не заметил.
– Посподручней мне стало овец забивать – да знаете ли, не насытился я. Как аппетит разыграется, так и ни о чем больше думать нельзя – коли Вседержителя любите, молодой человек, так никому ни слова, но я вам Богом клянусь, что от картинки этой захотелось мне пищи, что не вырастишь, не купишь – да сядьте вы, захворали, что ли? – ничего я не делал, а только думал о том, каково оно будет – говорят, от мяса плоть и кровь обновляются и жизнь оно новую дает, так я и подумал, не проживет ли человек подольше, если б оно было точь-в-точь как…
Но шепот старика прервался. Причиной тому был не мой ужас, не становившаяся все сильнее буря, бесновавшаяся вокруг, когда я открыл глаза, один на дымящемся пепелище. Прервался он из-за события простого, но в некоторой степени исключительного.
Меж нами лежала открытая книга, и отвратительная гравюра смотрела вверх. Едва лишь старик прошептал «точь-в-точь как», раздался еле слышный капающий звук и что-то упало на пожелтевшую страницу распахнутого тома. Я подумал, что это дождь протек сквозь крышу, но дождь не бывает красным. На мясной лавке каннибалов Анзику живописно блестело маленькое красное пятно, добавляя правдоподобности омерзительной гравюре. Старик заметил его и перестал шептать даже до того, как увидел ужас на моем лице, а заметив, быстро взглянул наверх, в сторону комнаты, откуда он вышел час тому назад. Я проследил за направлением его взгляда и увидел, что прямо над нами на осыпающейся штукатурке ветхого потолка расплывается влажное красное пятно; оно увеличивалось прямо на глазах. Я не стал кричать, не двинулся с места, просто закрыл глаза. Мгновением позже титанический удар молнии спалил этот проклятый дом с его неописуемыми тайнами, даруя мне забытье, лишь благодаря которому я сохранил рассудок.
В Аркадии позади оливковой рощи на зеленом склоне горы Менал прячутся развалины виллы. Неподалеку стоит усыпальница, когда-то очень красивая и с великолепными скульптурами, но теперь и она не в лучшем состоянии, чем дом. Любопытные корни выросшей здесь необычно высокой и до странности неприятной на вид оливы передвинули попорченные временем плиты пентелийского мрамора. Эта олива очень похожа на карикатурное изображение живого человека или изображение его облика, искаженного смертью, отчего местные жители боятся ходить мимо нее по ночам, когда луна слабо освещает перекрученные ветки. Гора Менал – любимое место страшного Пана, у которого многочисленная пьяная свита, и обыкновенные деревенские парни верят, что дерево состоит с ними в таинственном родстве, хотя старый пчеловод, живущий по соседству, рассказал мне совсем иную историю.
Много лет назад, когда вилла на склоне горы была новой и прекрасной, в ней жили два скульптора, Калос и Музид. От Лидии до Неаполя все восхваляли их творения, и никто не смел сказать, что один из них превосходит в мастерстве другого. Гермес, вышедший из-под резца Калоса, стоял в мраморном святилище в Коринфе, а Афина Паллада, сотворенная Музидом, увенчивала собой колонну в Афинах вблизи Парфенона. Все почитали Калоса и Музида и удивлялись тому, что даже тень ревности не омрачала их братскую дружбу.
Хотя Калос и Музид жили в неизменной гармонии друг с другом, характерами они были совершенно разные. Музид предпочитал по ночам наслаждаться городскими радостями в Тегее, а Калос оставался дома и украдкой сбегал от своих рабов в оливковую рощу. Там он размышлял о видениях, наполнявших его разум, и там же придумывал свои прекрасные творения, которые потом воплощал в бессмертном дышащем мраморе. Люди говорили, будто Калос беседует с духами рощи, а его статуи – фавны и дриады, с которыми он там встречается, ибо они не похожи ни на одного живого человека.
Так знамениты были Калос и Музид, что никто не удивился, когда Тиран Сиракуз послал к ним своих людей договориться о дорогой статуе Тихи, которую он хотел поставить в своем городе. Больших размеров и искусной работы должна была быть статуя, чтобы прослыла она чудом света и манила к себе путешественников. Тиран обещал возвеличить сверх всякой меры того, чью работу он выберет, и Калос с Музидом были приглашены соревноваться за эту честь. Об их братской любви знали все, и хитрый Тиран не сомневался, что они не будут прятать свои работы друг от друга, а, наоборот, помогут друг другу советом и мастерством, и в итоге получатся две скульптуры неслыханной красоты, которые затмят даже видения поэтов.
Радостно приняли скульпторы предложение Тирана, и в последующие дни их рабы слышали только стук резцов. Калос и Музид ничего не скрывали друг от друга, но только друг от друга. Только их глаза видели две божественные фигуры, освобождаемые искусными резцами от каменных нагромождений, державших их в своем плену от сотворения мира.
По ночам, как раньше, Музид пировал в Тегее, а Калос бродил в одиночестве по оливковой роще. Прошло время, и люди заметили грусть в глазах всегда веселого Музида. Странно, говорили они между собой, что печаль завладела мастером, у которого есть реальный шанс выиграть самую высокую награду за творение своих рук. Миновало несколько месяцев, но печаль на лице Музида не сменилась нетерпеливым ожиданием.
Однажды Музид обмолвился о болезни Калоса, и люди перестали удивляться, потому что все знали, какой глубокой и священной была привязанность скульпторов друг к другу. Тотчас же многие отправились навестить Калоса и вправду заметили
