— Удачи на Пути! Вы сами вершите его, а вовсе не судьба! Но всегда думайте, прежде чем «плыть»! — Машинист взял под козырёк и тоже исчез.
— Спасибо, — прошептал Яська и посмотрел на Кольку. — Побежали?
— Ага. Давай руку! — И они помчались к первому вагону, где уже отворилась дверь и свесилась лесенка.
Сквозь пар, Яська разобрал хрип радио в будке Машиниста. Женский голос озвучил странную фразу:
«Septem, septem, septem — natant».
Прозвучал свисток. Созвездия над головой вспыхнули с новой силой. Сделалось заметно светлее.
Из тамбура выглянул пожилой Проводник в телогрейке, ватниках и форменной фуражке без кокарды. На ногах — запылённые кирзачи, в руках — клетчатый платочек, которым он, по всей видимости, протирал запылённые поручни.
Яська с Колькой замерли. Снова, в нерешительности, переглянулись. Потом уставились на Проводника, ожидая, что тот скажет.
Проводник поторопил:
— Быстро в вагон! Отправляемся, — он спрятал платочек в карман, вынул из другого жёлтый флажок, посторонился, пропуская ребят.
Колька и Яська живо вскарабкались по лесенке, разминулись с покашливающим Проводником, обернулись. Проводник свернул флажок на древо и высунул руку в дверной проём. Тут же еле заметно качнуло. Тамбур наполнился клубами пара и запахом жжёного угля. Снова взвыл свисток. Проводник, кряхтя, поднял лесенку, захлопнул дверь, на всякий случай дёрнул просто так за ручку, — заперто. Затем обернулся к притихшим друзьям и, кивком головы, попросил пройти в вагон.
39.
Вагон оказался пустым. Ни души, за исключением двоих ребят и кряхтящего Проводника. Серые стены, низкий потолок, мелькающие за окном фонари — всё это слилось в едином порыве и навеяло воспоминания о доме, о близких, о маме… О тех, кто ждёт, не смотря ни на что, изо дня в день. Это был путь домой. Казалось, что Тьме попросту нет места в таком мире — в мире чувств и эмоций, — однако потусторонняя субстанция всё же сумела проникнуть внутрь частицы света, установив в ней свои дикие порядки.
Яська не знал, почему Проводник не стал размещать их в купе. Наверное, решил, что в его коморке ребятам будет уютнее, нежели в пустом вагоне, несущемся под светом звёзд за пределами миров. К тому же появится возможность хоть что-нибудь разузнать о своих единственных пассажирах. Ведь недаром же так удивились Кочегар с Машинистом, приняв двух чумазых пацанов за диво. До сегодняшнего дня — точнее эпизода, — вряд ли поезда останавливались на перегоне, чтобы кого-нибудь подобрать. Случай был беспрецедентным, и Проводник, по любому, догадывался об этом.
Однако, наперекор Яськиным догадкам, Проводник не полез сразу же с расспросами, а молча засуетился в коридоре, у титана, наливая в помятый чайник шуршащий кипяток. Затем вернулся в каморку, разлил пышущую жаром воду по трём большим кружкам и кинул в каждую по доброй щепотке чёрной заварки.
И запахло дорогой.
Яська впервые почувствовал, как пахнет Путь, точнее, чем. Он и впрямь был реальным, а, значит, доступным.
Яська молча следил за отточенными движениями Проводника и думал о Тимке. Она тоже сейчас точно в таком же вагоне, мчится сквозь равнодушное пространство неведомо куда, даже не догадываясь о том сюрпризе, что заготовила для неё судьба. Что почувствует маленькая девочка, когда пройдёт «трансформацию» и познает высшую истину? Кого будет винить в случившемся? Затаит ли обиду? Или простит?.. Хотя как можно простить за такое?! Но куда страшнее будет, если Тимка напрочь утратит все чувства, как и воспоминания, заняв чужую оболочку.
Яська не знал, что зреет в голове девочки в данный момент и, от бессилия хоть что-нибудь изменить, заломил пальцы рук.
Колька тоже молчал. Он притих рядом и смотрел в окно на редкие вспышки света.
Проводник достал из стола запечатанную коробку рафинада, горсть слипшихся барбарисок и несколько сухарей. Аккуратно выложил припасённые яства на смятую газету и пододвинул к ребятам. Снова принялся рыться в выдвинутом ящике, гремя столовыми приборами.
— Это вовсе не фонари мелькают за окном, — прошептал Колька, рисуя пальцем на запотевшем стекле смешного человечка с разведёнными в стороны руками и ногами — беспечное детство.
Проводник закашлялся.
— А что? — без интереса спросил Яська, просто чтобы поддержать беседу.
— Какие-то завихрения с раскалённым добела центром. Вот, ещё одно…
Свет вспыхнул и тут же погас, словно вагон пронёсся мимо фонарного столба, освещающего в ночи безлюдную платформу.
— Это вовсе не завихрения, — прохрипел Проводник, ложа у каждой кружки по чайной ложке. — Это целые миры.
Колька отвернулся от нарисованного человечка.
— Такие маленькие?
— Маленькие, говоришь… — Проводник оглядел стол и удовлетворённо хмыкнул. — Отнюдь. Просто они очень далеко от нас, вот и кажутся забавными ветерками или искрами новогоднего салюта. Всяк видит в этих вспышках что-то своё, что определяет состояние его души в данный конкретный момент.
— А что видите вы? — осторожно спросил Колька, кидая в чай рафинад.
Проводник сел на табурет. Посмотрел сначала в окно, потом на притихших ребят. Указал на стол.
— Да вы угощайтесь. Наверняка уже и думать забыли, когда лопали в последний раз.
У Яськи кусок в горло не лез. Он уже было открыл рот, собираясь сказать, что не голоден, но тут же почувствовал острый Колькин локоток, больно упёршийся в отбитый бок. Колька при этом ничего не сказал, положившись на благовоспитанность друга.
Проводник, такое ощущение, не заметил столь очевидного нравственного втыка. А может, заметил, но просто не стал встревать не в свои дела — мальчишки, чего с них взять? К тому же настоящие друзья, что всегда понимают друг друга с полуслова или и вовсе без слов, как сейчас. Разберутся.
— А что я вижу… — вздохнул Проводник, рассматривая собственные ладони. — Вижу многочисленные миры, по которым скачет через скакалку босоногий мальчишка. Они словно дни или года, мельтешат перед глазами, так что и не разобрать толком. Но один эпизод я вижу отчётливо и ясно, словно он повторяется день изо дня или просто царит вечность… За мальчишкой бежит взволнованная женщина. Она кличет его по имени и всё тянет руки, в надежде схватить и прижать к груди, — потому что сын бежит прочь от дома, туда, где его могут обидеть. Но сыну нет до матери дела: он скачет на низкое Солнце, уверенный в том, что всё взаправду, и далёкая звезда, рано или поздно, упадёт к его ногам. Но он не знает, что на Пути много преград… Он попадает ногой в канаву, падает и долго не может понять, что такое с ним приключилось. Потом приходит боль, и мальчишка ревет, потирая ушибленное колено. Зовёт маму… а той больше нигде нет. Мальчишка пугается, забывает про боль, которую оказывается можно легко стерпеть, мотает заросшей головой из стороны в сторону, в поисках самого дорогого, что было, и что он не ценил, пока не утратил окончательно. Он понимает, что боль саднящей болячки — ничто, по сравнению с утратой и одиночеством. Но уже поздно. И вот, он бредёт, поникший, на горизонт, волоча за собой скакалку, будто тяжкий груз, напрочь позабыв о недавнем веселье. Бредёт и не знает, как быть дальше… А вокруг по-прежнему светит Солнце, скачут такие же мальчишки, волнуются мамы… И самое страшное во всём этом — то, что, повзрослев, никто не оборачивается на зов. Все уверены, что сегодняшний день никогда не закончится. Что так, как сейчас, будет царить вечно! А потом падают… и падают… и падают… И нет этому конца, как нет конца Пути.
