— По крайней мере, — осторожно предположила Женя, — достижение скорости света не так опасно, как гравитационный скачёк. Ведь в первом случае, мы, как и прежде, движемся по прямой, а в последнем — прыгаем в бездну!
— Отнюдь. Одинаково опасно и то и другое. В особенности, когда ты слеп и не можешь представить последствий того или иного манёвра. Согласно Специальной Теории Относительности, когда скорость равна нулю — «игрек» равен единице, что приводит к известной формуле эквивалентности массы и энергии: «эм-це-квадрат». Поскольку фактор «игрек» приближается к бесконечности с приближением реальной скорости к скорости света, ускорение массивного объекта до скорости света потребует бесконечной энергии. Скорость света — это верхний предел для объектов с массой покоя. Это экспериментально доказано во многих тестах релятивисткой энергии и импульса. Вообще, информация или энергия не могут передаваться в пространстве быстрее, чем со скоростью света. Один из аргументов в пользу этого утверждения следует из контринтуитивного заключения Специальной Теории Относительности, известного, как «относительность одновременности». Если пространственное расстояние между двумя событиями А и В больше, чем промежуток времени между ними, умноженный на скорость света, то существуют такие системы отсчёта, в которых А предшествует В, и другие, в которых В предшествует А, а так же такие, в которых А и В — одновременны. В результате, если бы объект двигался быстрее скорости света относительно некоторой инерциальной системы отсчёта, то в другой системе отсчёта, он бы путешествовал назад во времени, и принцип причинности был бы нарушен.
— То есть, двигаясь по этой прямой, мы бы попали в прошлое? — Женя с трудом усидела на месте.
— В один из вариантов прошлого, — уточнил Александр Сергеевич, размышляя о чём-то своём. — В такой системе отсчёта «следствие» можно было бы наблюдать раньше его «первопричины». Это своего рода, петля. Хотя движение и остаётся прямолинейным.
— Такое нарушение причинности никогда не наблюдалось, а значит, оно так же может привести к парадоксам. А в этом случае, логика утратит свою сущность. Или случится множественность миров. Возможно, перефразируется Второй закон термодинамики. Везде.
— Бог ты мой!.. — выдохнул Александр Сергеевич. — Это пострашнее чёрной дыры.
— В обоих случаях, наблюдается интенсивное нарастание энтропии в замкнутой системе.
Повисла гнетущая тишина.
— Это плохо, да? — шёпотом спросила Женя.
— Вопрос в том, к чему стремишься ты сам.
— Как это? — не поняла Женя.
— Если твоя цель — хаос, тогда ты выбрал нужный путь. Если же нет, в этом случае, ты просто очередной глупец.
Александр Сергеевич откашлялся.
— Так или иначе, но раз до сих пор мы не встретили пришельцев из будущего или прошлого, значит, перемещения во времени — невозможны. Как недостижима и скорость света.
— Если только история не оказалась изменена в самом начале сотворения мира, когда было мало данных. Тогда смысла в последующих корректировках попросту бы не было. Это как расчетная траектория движения перед началом полёта.
— Что? — Женя уставилась на Александра Сергеевича, словно фраза принадлежала именно ему.
Александр Сергеевич пожал плечами.
— Вообще-то я тоже думал, что мы дошли до предела.
— Вряд ли этот предел ограничивается рамками земной науки. Невозможно найти чёрную кошку в тёмной комнате, особенно когда кошки нет вообще. «Вначале было Слово, и Слово это было — Бог…» И произнести это Слово мог, кто угодно, как и перефразировать потом, когда мир замкнулся на себе самом, а реальность дала трещину.
— Так как же просчитать историю развития целого мира?! — воскликнула Женя.
— Очень просто: опираясь на ошибки, совершённые в предшествующих опытах. Исходя из непрерывного наблюдения за подопытным объектом. Методом проб и ошибок, исключая всяческое вмешательство извне.
Александр Сергеевич потёр подбородок.
— Так ты хочешь сказать, что мы никто иные, как подопытные крысы в чьей-то лаборатории? Как эта гадкая Харизма, с которой вечно носится Рыжов?!
— Я не беру в пример кого-то конкретного. Я просто рассуждаю на счёт возможности перемещения в пространстве-времени так, чтобы это никоим образом не влияло на существующую реальность. Так, чтобы это не касалось отдельных индивидов и их судеб. Так, чтобы сохранялась нетронутой история очередных поколений.
— И кто же может стоять за всем этим? — спросила Женя.
— Протоформа.
— Но ведь Бог создал человека по своему подобию, чтобы тот любил его, — медленно произнёс Александр Сергеевич. — Господи, никогда не думал, что буду рассуждать о подобном с машиной.
— Я не машина. Я — нейронная биологическая сеть, созданная подобно человеческому сознанию. Мне не нравится определение «машина».
Женя ухватилась за подбородок.
— Мамочки…
Александр Сергеевич нахмурился.
— Прости меня, Малыш. Я неправильно выразился. Пойми, просто я никогда не сталкивался с… организмами, подобными тебе.
— Я ничем не отличен от человека. Разве за всю свою жизнь вы ни разу не повстречали объекта, подобного себе?
Александр Сергеевич отложил карандаш.
Женя в ужасе смотрела то на замершего штурмана, то на рыжий диск Юпитера за толстым стеклом иллюминатора.
«Мы многое не учли. Ничего не учли. Это ошибка, которую уже не исправить! Ошибка. Если только…»
Женя отчётливо произнесла:
— Малыш, а сколько раз это повторяется? Сколько раз был Большой взрыв?
Малыш долго молчал, потом всё же сказал:
— Я не знаю, хотя постоянно думаю об этом. Недостаточно информации. Было бы неплохо разогнаться. Думаю, стало бы много больше данных. Мне не нравится частица «бы». В расчетах не может быть сомнений. Иначе придётся возвращаться к началу бесконечное число раз. Это утратит логику, а значит, потеряется смысл. Лучше оставить всё, как есть и отвернуться. Или просто завершить эксперимент.
Светлана размышляла в одиночестве. Она сидела на кровати у иллюминатора в позе лотоса и водила дрожащими пальцами по запотевшему стеклу. Она не видела повисший в пустоте Юпитер, но чувствовала его присутствие, как и слышала жуткое «эхо» приближающегося титана. Эхо то возрастало, наполняя сознание шипящими звуками, то заново стихало, сея повсюду звенящую пустоту. В эти кратковременные моменты затишья, мысли казались лёгкими и непринуждёнными. Их ничто не сковывало, и они порхали, точно мотыльки, неся на разноцветных крылышках память о самом дорогом. Однако всё это — лишь какой-то мимолётный миг, после чего хрип многократно возрастал, возвращая тревогу и страх на прежние отметки. Мотыльки чернели, скукоживались, оседали пеплом в вечность.
