Уэйд усмехнулся.
— Ты мне напомнил, — сказал он, — Мэри просила меня передать привет Баку Роджерсу. А у тебя есть какое-нибудь поручение для меня?
— Просто возвращайся через час, — проворчал Рэндалл.
Он подался вперед и пожал Уэйду руку.
— Все ремни застегнуты?
— Все застегнуты, — ответил Уэйд.
— Отлично. Мы отправим тебя отсюда, э-э… — Рэндалл бросил взгляд на большие часы с красными цифрами, висевшие на глухой стене зала. — Через восемь минут. Готов?
— Готов, — ответил Уэйд. — Скажи за меня «пока» доктору Филипсу.
— Ладно. Будь осторожен, Боб.
— Увидимся.
Уэйд наблюдал, как его друг возвращается через зал к комнате управления. Затем, глубоко вздохнув, он закрыл толстую круглую дверь и, повернув кран до упора, задраил ее. Всякие звуки как отрезало.
— Две тысячи четыреста семьдесят пятый, я иду, — пробормотал он.
Воздух казался тяжелым и разреженным. Он знал, что это всего лишь иллюзия. Он быстро взглянул на часы на панели управления. Шесть минут. Или пять? Неважно. Он уже готов. Он провел рукой по лбу. Пот закапал с ладони.
— Жарко, — произнес он. Голос его прозвучал гулко, нереально.
Четыре минуты.
Он левой рукой отстегнул прижимную планку и, сунув руку в задний карман брюк, вытащил бумажник. Когда он открывал его, чтобы взглянуть на фотографию Мэри, пальцы его потеряли цепкость, и бумажник упал на металлический пол кабины.
Он попытался дотянуться до него. Ремни потянули его обратно. Он встревоженно посмотрел на часы. Три с половиной минуты. Или две с половиной? Он забыл, когда Джон начал отсчет.
Его наручные часы показывали другое время. Он заскрежетал зубами. Не может же он оставить бумажник здесь. Его может затянуть в гудящий вентилятор, где бумажнику придет конец, а заодно и самому Уэйду.
Две минуты вполне достаточно.
Он нащупал ремни на запястьях и груди, отстегнул их и поднял бумажник. Пристегивая ремни снова, он еще раз покосился на циферблат часов. Полторы минуты. Или же…
Внезапно сфера завибрировала.
Уэйд почувствовал, как окаменели мышцы. Провисший ремень на поясе расстегнулся и захлопал концами по переборкам. Резкая боль затопила грудь и живот. Бумажник снова выпал.
Он яростно вцепился в прижимную планку, напрягая все силы, чтобы удержаться на сиденье.
Его с силой вышвырнуло во Вселенную. Звезды со свистом проносились мимо. Кулак леденящего страха сжимал его сердце.
— Мэри! — выкрикнул он стянутым ужасом ртом.
Потом его голова с треском ударилась о металл. Что-то взорвалось в его разуме, и Уэйд полетел вперед. Гудящая тьма выдавила из него сознание.
Было холодно. Чистый, бодрящий воздух омывал окоченевший разум. Его прикосновения были настоящим целительным бальзамом.
Уэйд открыл глаза и уставился в тусклый серый потолок. Развернул голову, чтобы проследить, куда идут стены. Боль пронзила все тело. Он поморщился и вернул голову в прежнее положение.
— Профессор Уэйд?
При звуке голоса он дернулся, чтобы подняться, но упал обратно, зашипев от боли.
— Пожалуйста, не двигайтесь, профессор Уэйд.
Уэйд попытался заговорить, однако его голосовые связки как будто онемели и отяжелели.
— И не пытайтесь разговаривать. Я приду через минуту.
Послышался щелчок, за ним тишина.
Уэйд медленно повернул голову набок и оглядел помещение.
Небольшой площади, но высотой метров в пять. Стены и потолок были казенного тускло-серого цвета. Пол черный, какие-то блестящие плитки. В дальней стене прорисовывался едва заметный контур двери.
Рядом с кроватью, на которой он лежал, стояла странной формы конструкция с тремя ножками. Уэйд решил, что это стул.
Больше не было ничего. Ни другой мебели, ни картин, ни ковров или хотя бы источника света. Потолок, кажется, светился сам по себе. Однако стоило ему сосредоточить на чем-нибудь свой взгляд, и свечение превращалось в тусклую серость.
Он лежал, стараясь вспомнить, что же произошло. Все, что он помнил, — боль и наползающую волну мрака.
Пересиливая боль, он перекатился на правый бок и протянул трясущуюся руку к заднему карману брюк.
Кто-то поднял его бумажник с пола кабины и положил его обратно в карман. Онемелыми пальцами он выудил его, открыл и взглянул на Мэри, которая улыбалась ему с крыльца их дома.
Дверь, выдохнув сжатым воздухом, открылась, и вошел человек в балахоне.
Определить его возраст было невозможно. Он был лыс, а лишенное морщин лицо казалось неестественно гладким, словно на нем была неподвижная маска.
— Профессор Уэйд, — произнес он.
Язык Уэйда задвигался без всякого результата. Человек подошел к кровати и вынул из кармана балахона маленькую пластмассовую коробочку. Открыв ее, он достал небольшой шприц и сделал Уэйду укол.
Уэйд ощутил, как ласковый поток тепла прокатился по венам. Казалось, он разгладил все связки и мышцы, освободил горло и пробудил мозг.
— Так гораздо лучше, — произнес он. — Спасибо.
— Всегда рад помочь, — отозвался человек, присаживаясь на трехногую конструкцию и убирая свою коробочку в карман. — Подозреваю, что вы хотите узнать, где оказались.
— Да, хотелось бы.
— Вы достигли своей цели, профессор, две тысячи четыреста семьдесят пятый год.
— Отлично. Просто отлично, — произнес Уэйд.
Он поднялся на локте. Боль прошла.
— А моя кабина, — спросил он, — с ней все в порядке?
— Я бы сказал, что да, — ответил человек. — Она внизу, в машинной лаборатории.
Уэйд задышал свободнее. Положил бумажник в карман.
— Ваша жена была очень красивой женщиной, — произнес человек.
— Была? — встревожился Уэйд.
— Но вы же не думаете, что она прожила пятьсот лет? — произнес человек.
Уэйд выглядел озадаченным. Затем смущенная улыбка растянула его рот.
— Осознать это не так-то просто, — сказал он. — Для меня-то она жива.
Он сел и спустил ноги с кровати.
— Я Клемолк, — представился человек. — Историк. Вы находитесь в Павильоне истории города Грикхилл.
— Соединенные Штаты?
— Национальные Штаты, — поправил историк.
Уэйд секунду помолчал. Потом вдруг вскинул голову и спросил:
— Скажите, как долго я был без сознания?
— Вы были, как вы выразились, «без сознания» чуть меньше двух часов.
Уэйд подскочил на месте.
— Боже мой, — взволнованно воскликнул он, — мне пора возвращаться.
Клемолк одарил его участливо-успокаивающим взглядом.
— Ерунда, — сказал он. — Прошу вас, присядьте.
— Но…
— Прошу вас. Позвольте мне рассказать то, ради чего вы явились.
