Хоффман проглотил «выскочку» и кивнул.
— И, значит, у вас появится власть.
— Да, — тихо подтвердил Хоффман. Они смотрели друг другу в глаза.
Наконец оба отвели взгляд, и Хоффман еще тише повторил:
— Да, да. И скоро.
— А сейчас… Я догадаюсь сам. Сейчас вы попросите меня сочинить…
— Да, — снова шепнул Хоффман.
— Что-то вроде оды королю. В честь его могущества, невыразимой славы и торжества, которыми он осеняет всех подданных… Ведь именно это потребуется от вас, когда вас позовут к королю.
Хоффман кивнул. За дверью завозился Ваб, хрюкнул и снова затих. Пучеглазое морское чудище ткнулась безгубым ртом в стекло. Хоффман взглянул на нее поверх головы Монбризона и едва заметно вздрогнул от отвращения.
— Хорошо, — сказал Монбризон. — Не знаю, что из этого получится. Возможно, выйдет вместо оды сатира…
Хоффман молчал.
— Во всяком случае, я постараюсь. Повыгоднее продайте рукопись издателям — в них ведь теперь нет недостатка.
Хоффман достал платок и вытер взмокший лоб. Он ожидал продолжения, но его не было. Монбризон всегда писал наспех, как бы теряя стихи на ходу, как теряют безделушки. Хоффману удавалось придать его поэзии отточенность и завершенность. В принципе, они были соавторами, но имя Монбризона нигде и никогда не упоминалось.
— Когда будет нужна ода? — спросил Монбризон.
— Чем скорее, тем лучше.
— Через неделю?
— Может быть, раньше.
Монбризон кивнул.
— Я еще отблагодарю вас… — тихо сказал Хоффман.
— Пустяки. Стихи дешевле человеческой жизни, а вы спасли мне жизнь. После той дуэли меня ожидала виселица.
— Топор, — сказал Хоффман. — Теперь по новому указу о правах дворянства…
— Значит, нам прибавили прав.
— Пока только вам, — скромно ответил Хоффман.
Монбризон посмотрел в лицо Хоффмана. Его голос стал размеренным, как голос гипнотизера:
— Вы укрыли меня в своем дворце, Хоффман. Вы снабдили меня самым необходимым. Бумагой, чернилами. И этими превосходными собеседниками — рыбами, Вабом… Вы поступили благородно, как преданный искренний друг.
Хоффман внезапно побелел.
— Я предоставлю вам полную свободу сразу же, как только найду способ вывезти за пределы королевства. Вы же знаете,
Монбризон. Королю кажется, что он в окружении врагов. Столица наводнена шпионами. Наемные убийцы свободно ходят по улицам, не скрывая своего ремесла… А Ваб — он даже под пытками никому ничего не расскажет.
— Вы — тоже, Хоффман. Потому, что я еще нужен вам. А когда стану не нужен…
Хоффман резко поднялся.
— Вы в чем-нибудь нуждаетесь?
— Только в свободе.
— Я пришлю вам шампанского и фруктов! — сказал Хоффман, и вышел.
Закрылась дверь. Хоффман выругался, сжав кулаки. Ваб испуганно втянул голову в плечи, но Хоффман быстро прошел к выходу, поднялся по лестнице, нашел рычаг механизма. Стена провалилась, Хоффман глубоко вздохнул несколько раз. В конце коридора от стены отделилась бесшумная тень и двинулась за Хоффманом по пятам. Тень растворилась, только когда Хоффман вышел в коридор, который вел в апартаменты.
На следующее утро Хоффман сидел у себя в кабинете и мрачно рассматривал две пригласительные записки: одна была от семейства Шоккемолле, другая — от графа Хеллерупа. Хоффман вызвал звонком одного из секретарей и велел заготовить письмо старику Шоккемолле с извинениями.
— "Я глубоко признателен, но по причинам, от меня не зависящим, вынужден отклонить ваше приглашение…" — что-нибудь в этом роде, — проговрил он.
— Все будет в порядке, — ответил тот. — Я напишу так, что они не найдут причин для обиды.
Хоффман с интересом взглянул на него.
— Что-то мне незнакомо ваше лицо… Как вас зовут?
— Квоке, сударь. Я только вторую неделю у вас.
— Хорошо, Квоке. Я велю, чтобы Хропп почаще присылал вас ко мне. Возможно, я сделаю вас личным секретарем по переписке.
Квоке удалился с глубоким поклоном. Хоффман вызвал Хроппа.
— Кто этот новый секретарь — Квоке?
— Студент-недоучка. Его приняли по протекции от принца.
— Это значит — от Лефевра, — проговорил Хоффман. — Да, теперь я вспомнил. Пусть этот Квоке разбирает мою корреспонденцию. Слышишь?
Хропп мрачно кивнул.
— А ты последи за ним.
На этот раз кивок Хроппа был более энергичным.
Дворец Хоффмана стоял среди пустынной мрачной равнины, в нескольких милях от города. Вокруг дворца был парк. По парку протекал ручей, образовывавший пруд. Вокруг пруда были сооружены деревянные и каменные беседки, к которым вели хорошо утоптанные дорожки. Слуг во дворце немного, все они — надежные, проверенные люди. И дворец, если в нем не было гостей, всегда казался пустым и заброшенным.
Расчленяя равнину на клинья, к дому вело несколько дорог, обсаженных деревьями.
В сумерки по самой заброшенной из этих дорог ехала карета. Не доезжая мили до дворца, кучер свернул к обочине и остановил лошадей. Он слез с козел, подошел к дверце кареты. В окошке показалось женское лицо под вуалью.
— Не нравится мне это место, — сказал кучер.
— Другого здесь нет, — ответила женщина.
На дороге со стороны дворца показалась фигура всадника. Он подъехал, спешился, передал поводья кучеру.
— Я немного опоздал, — сказал он, подходя к окошку кареты.
— Пустяки, — ответила женщина, приоткрыв дверцу.
— Новостей пока нет. Я еще не успел обследовать весь дом, но теперь уверен, что он не так безобиден, как может показаться случайному гостю. По крайней мере, в доме есть потайные помещения. Хоффман ходил туда вчера поздно вечером, но проследить мне не удалось.
— Где он сейчас?
— Поехал на прием к графу Хеллерупу. Ему также было прислано приглашение от Шоккемолле, но он отказался, я сам писал ответ.
— Да? — удивилась женщина. — Не означает ли это, что он в чемто заподозрил вас и хочет проверить, вызвав на какие-то действия?
— Не думаю. Но учту ваше предположение.
— Это все?
— Все.
— Хорошо. Проследите, куда он ходит по ночам. Но будьте осторожны… — она протянула перетянутый тесьмой кошель, набитый монетами.
— До встречи, — всадник спрятал кошель, вскочил в седло и поскакал назад.
У графа Хеллерупа собрался избранный кружок эстетов, меценатов, законодателей литературных мод. Единственным исключением был опустившийся, спившийся критик Лаупгейм. Когда — то известный своими острыми статьями, любимец читающей публики, он растерял всех своих бывших друзей и покровителей, и граф Хеллеруп был одним из последних, чьим расположением Лаупгейм еще пользовался. Оживление, вызванное в начале вечера появлением Августа Хоффмана, к концу сменилось тупой, бессмысленной скукой. Молодой граф нес околесицу о смысле искусства, двое-трое гостей уныло слушали его. Довольно пьяный Лаупгейм с мрачным видом подошел к Хоффману:
