Итак, совсем скоро он снова пройдется по улицам Москвы, подышит морозным (если повезет!) воздухом с терпкой примесью автомобильной гари, может, смотается на денек-другой в провинцию, любуясь по дороге бесконечными заснеженными полями, белыми на белом церковками и обязательно завалится всем телом в огромный чистейший сугроб…
«А может, и не серия сюжетов? — уже засыпая, размышлял Виктор. — Может, получится целый фильм? Трех дней мало. Мало, чтобы сделать что-то стоящее, мало, чтобы… чтобы…»
«Неделя!» — решил он, и тут же дремотная усталость навалилась на него всей тяжестью, укутывая, как толстое ватное одеяло, погружая в блаженную темноту, забытье.
* * *
Мои сослуживицы продолжали уютно о чем-то щебетать; небыстро, как маятник метронома, мелькали Танюшкины спицы: она вяжет для Земляникиной какой-то потрясающей сложности кофтец; время от времени начиналась примерка с обязательной перебранкой. Дважды заходил заместитель начальника отдела Толик — еще вполне трезвый и милый: в очередной раз поздравил с наступившим Новым годом, принес нам яблок из собственных закромов.
Я сидела на самом любимом своем месте, в уголке, за столом, хлебала голый горячий чай из кружки — разумеется, фирменный Ленкин «Земляничный», — регулярно подсыпая заварку, и думала: «Зачем я здесь? Что тут делаю?» Размышляла спокойно, без надрыва, просто я не понимаю… правда, не понимаю: зачем? какой смысл?
Дело не в том, что мы должны приходить и отсиживать положенное время — есть ли работа, нет ли ее. Я могла бы заниматься тем, что мне интересно. Для этого надо выбивать средства, составлять кучу бумаг, уговаривать людей, которым это совсем не нужно. Или поискать возможность устроиться в другой институт или в КБ. Нет сил. То есть желания. Значит, не слишком-то интересно. Не так: интересно, но зачем? Зачем и кому может пригодиться то, что я сделаю из прихоти, из собственного интереса? И зачем это мне? Сердце не забьется быстрее; душа останется сухой и холодной. Моя душа, как у любого человека, хочет прежде всего любить. А любить все подряд и всех подряд она разучилась. Я разучилась. Поэтому ни в чем и не вижу смысла. Не вижу, не вижу, не вижу…
Когда я стала сухой и черствой, когда разучилась видеть смысл? Нет сомнений: бесконечно долгая, тяжелая, однообразная поденщина в шотландской глубинке. И ожидание… Больно вспоминать. Годы, впустую выброшенные из жизни!
Когда я только начинала учиться в Англии, в Лондоне, я была полна надежд и увлечена своей темой. Все мне удавалось в тот год: и личная жизнь, и карьерный рост, и именную стипендию вот получила, в Англию поехала — сказка!
Работу сделала на совесть, но труд оказался тяжким, почти непосильным: приходилось одновременно и язык осваивать, и огромный объем литературы, потом — еще хуже! — писать текст на английском. Надорвалась тогда, что ли? Я вышла из университетских стен совсем опустошенная. О дальнейших занятиях наукой даже думать не могла; от вида чистого листа бумаги начинало тошнить. Как будто какой-то предохранитель в башке перегорел. Я держала в руках этот солидный диплом и не понимала, зачем он мне. Был ведь уже один, отечественного образца и тоже очень солидный.
Может, если бы тогда же я вернулась домой, то быстро отдохнула бы и пришла в себя. Пашка и мама были готовы отогреть и помочь. Все вспоминалось бы, как дурной сон.
Я зачем-то предпочла в этом дурном сне остаться еще на два года.
Я ждала чего-то. Я все время чего-то ждала… Все отношения, что начинали прорастать и развиваться в Москве до поездки, в конце концов засохли и умерли: я не старалась поддерживать их, не жалела. С доледниковых времен остался Павлик. Весь отмороженный, не от себя — от меня отмороженный… Чего я ждала, теперь даже не могу четко определить. Формально была надежда, что дадут место под мой великолепный диплом и неглупый научный проект. Но ведь я скучала по России, рвалась домой…
Самое яркое воспоминание: тоска по дому. Я все время рвалась домой. Теперь я в родной Москве — и непрерывно тоскую и рвусь куда-то, как будто мой дом где-то за тридевять земель…
Зачем я так настойчиво добивалась, чтобы именно в Англии получить работу по специальности?.. Он все не появлялся… Кто? О чем это я?! Спать хочу, сил больше нет. Все ли вспомнила важного, что было за день? Вроде полегчало…
Спать, спать…
* * *
Звонок по телефону внутренней связи оторвал Смита от размышлений над неудачным текстом сюжета, который писал один новый сотрудник.
— У меня к тебе просьба, — сказала Линда, и Виктор слегка удивился, услышав в ее голосе давно, казалось, преодоленную робость.
— Лин, ты хочешь попросить у меня невозможного?
— Не знаю, Виктор. Я надеюсь, что это вполне осуществимая просьба. — Линда вновь обрела уверенность: это было слышно.
— Ну, тогда рискни.
— Виктор, ты не мог бы дать мне перевод тех стихов, которые читал во время шоу? Для эфира.
— Зачем?! — поразился Виктор.
— Ну вот! Я так и знала, что тебе еще никто не сказал. Сотни звонков в редакцию, Виктор! После окончания телемоста телефон просто раскалился, но даже и теперь, спустя две недели, некоторые звонят. Зрители хотят знать, какие стихи Виктор Смит читал во время шоу с таким выражением лица… Ой! — осеклась Линда, — то есть… я хотела сказать, что ты читал очень вдохновенно и получилось, правда, красиво… Так как насчет перевода, ты согласишься? — торопливо закончила она.
Пока Линда оправдывалась, Виктор успел переварить информацию.
— Почему бы и нет, — спокойно произнес он. — Зрители имеют право знать, какую именно лапшу им вешали на уши в течение целой минуты эфирного времени. Я только не понимаю, — добавил он, не сдержав в голосе легкого раздражения, — что ты тянула-то так долго?
— Я не хотела тебя беспокоить, пока ты отдыхал. Это же не что-то такое экстренное.
Виктор уже взял себя в руки: молодая старательная сотрудница не виновата в том, что он — старый и опытный — не умеет, ну не умеет он вести эти чертовы шоу! Когда придет время Лин, она будет справляться с этим лучше него и не станет декламировать по полчаса Петрарку или Лорку, например, хотя она в совершенстве владеет итальянским и испанским.
— Лин, — сказал он уже без упрека, — это информация, а информация — всегда нечто экстренное, даже и тем более, если касается такой драгоценной персоны, как я. Что ж я тебе прописные истины объясняю?
Линда почти не смутилась: тоже успела взять себя в руки.
