Линда почти не смутилась: тоже успела взять себя в руки.
— Виктор, извини, я мельком видела тебя после того эфира, ну, после шоу, ты выглядел таким измочаленным, что я решила лучше не напоминать тебе лишний раз о работе на каникулах. Насчет информации учту, больше не повторится.
— Угу. Я сейчас напишу тебе текст. То есть, разумеется, перевод. Комментарий делай сама, какой хочешь.
— Здорово! Спасибо!
Виктор положил телефонную трубку и надел очки, которыми стал пользоваться меньше года назад — пока только для письма и чтения — и то иногда игнорировал: не мог привыкнуть к тому, что поле зрения сужается и невозможно, в задумчивости подняв взгляд, сфокусировать его на отдаленных объектах. Шевельнул мышью. На дисплее сонных рыб океанских глубин резво сменил текст. Он поморщился и, отодвинув клавиатуру, взял лист бумаги.
«Мне снилась высокая тюремная башня…»
Он долго мучился со строчкой «но и я живу, как видно, плохо». «Моя жизнь также полна бедствий»… нет… «печали, горя»… Зачеркнул все. «Я тоже живу неправильно»… «У меня ненормальный образ жизни» — господи, какое уродство! «Мне тоже плохо»… Ему правда стало нехорошо — видно, от напряжения в глазах: и без очков плохо, и в очках не лучше. Кровь слишком сильно запульсировала в жилах, и легко, как от шампанского, закружилась голова. Некстати вспомнился сегодняшний тревожный сон. Виктор, подавляя непонятное волнение, быстро закончил перевод.
Переносить написанный от руки текст в компьютер не хотелось. Он вынул себя из-за письменного стола, с наслаждением потянулся, разминаясь, и направился в общую комнату, к столу Джемс.
— Держи, Лин! — Виктор небрежно бросил листок перед ней и добавил ободряюще: — Делай с этим что хочешь.
— Подожди немного, пожалуйста! Я прочитаю.
Другой реплики Виктор и не ожидал. Он понимал, что Линда обязательно должна откорректировать перевод: чтобы текст звучал более красиво, или более трогательно, или более трагично и так далее — в зависимости от замысла сюжета. Но редактировать перевод, не зная оригинала, и, главное, без его, Виктора, санкции молодая сотрудница ни за что не решится. Он понимал это и все-таки надеялся сбежать. Не удалось. Виктор покорно сел.
— Я вслух, можно?
— Конечно, — кивнул Виктор и подумал: «Отдавая на съедение свой палец, имей в виду: аппетит приходит во время еды!»
Он смотрел сквозь всю комнату в окно, на быстро несущиеся и меняющие очертания клочья облаков, пока Линда читала, запинаясь, не без труда разбирая его почерк, стихи Заболоцкого в его кустарном переводе.
— Виктор, извини, пожалуйста! — Искреннее сожаление в тихом голосе.
— За что?!
— Мне не следовало тебя об этом просить. Если ты не хочешь, это не войдет в эфир…
— Да почему?! — изумился он. — Тебе не нравится мой перевод? Ну, поправь, закажи кому-нибудь в стихотворной форме, в конце концов. В чем дело-то?
— Мне правится, — поспешила заверить Линда. — Просто я поняла… то есть… это, наверное, что-то очень личное…
— С чего ты взяла? — Виктор успешно скрыл за усмешкой нешуточное раздражение. — Это было первое, что мне вспомнилось, бог его знает почему. Так что действуй!
Он решительно поднялся, начальственно хлопнув ладонью по ее столу, и вышел в коридор.
Виктор стоял у окна и смотрел на голубые проталины неба. Он давно бросил курить, еще когда… когда работал в России… Он не мог вспомнить, в связи с каким событием это произошло, хотя тогда оно казалось очень важным и значительным. Факт тот, что уже несколько лет он не носил с собой ни сигарет, ни зажигалки. А сейчас курить хотелось. Но в курительную комнату Виктор не пошел: во-первых, далеко, а во-вторых, там придется общаться, поддерживать разговор. Он в последнее время не переносил пустых разговоров.
— Виктор, привет! Что-нибудь случилось? — Мимо пробегал старый приятель еще по хронике Боб Ханна.
— С чего ты взял?
— На тебе лица нет!
— Разве? — Виктор провел ладонью по лицу и улыбнулся: — По-моему, все в порядке. Роберт, ты-то как?
— Так же. — Боб отмахнулся зажатой в руке дискетой и потрусил дальше.
Другие сотрудники проходили мимо, здоровались. Сколько раз за день поздороваешься с одним и тем же человеком — трудно сказать: не упомнишь, встречались сегодня или третьего дня. Виктор отвернулся к окну и подумал: «Далось им мое лицо! Может, пора менять род занятий, если с лицом все так паршиво?»
Стол, за которым работала Линда, отделяла от остальных легкая стеклянная перегородочка, непонятно для чего сделанная: и на виду все, и звуков почти не гасит.
Как только руководитель решительным шагом отбыл в направлении коридора и за ним закрылась дверь, из-за ближайшего от стеклянной перегородки стола поднялась молодая женщина и подошла к Линде.
Линда, скривив один угол рта, грустно улыбнулась сотруднице и спросила едва различимым шепотом, чтобы люди, остававшиеся по ту сторону перегородки, ничего не услышали:
— Ну и кого, по-твоему, любит этот мужчина?
— Не знаю, Лин, — так же тихо ответила собеседница. — Я даже не знаю, что тебе посоветовать: выбросить его немедленно из головы или приложить все усилия, чтобы завоевать.
Линда покачала головой:
— Салли, я не завоевываю мужчин. Я беру только то, что принадлежит мне по праву. Только если бы я была нужна ему…
— Лин, нужными становятся!
— Похоже, что нет! Нет, рождаются.
Утро следующего дня Виктор встретил в самолете. Яркое солнце, радостно бьющее прямо в глаза через толстое стекло иллюминатора, внизу, в густой туманной дымке, — земля, голая, черная, с обнаженными венами рек, кое-где прикрытая белыми лоскутами снега и облаков. Чем ближе к России — тем ровнее и ярче белый снежный покров, чем дальше в глубь ее территории — тем плотнее облачность. Серая громада циклонических снежных туч приблизилась, надвинулась, стала захлестывать крылья, лизать окна обманчиво нежными языками.
Разве возможно не любить страну, вместе с которой столько пережито? Это как ребенок, который растет и меняется, болеет и учится, шалит, радуется, расшибает коленки на твоих глазах!
Виктор впервые приехал сюда вместе с Гарри в августе девяносто первого года. Ненадолго. С девяносто третьего устроился в России основательно. Виктор не любил вспоминать беспросветную осень девяносто третьего, все эти мрачные события, активным наблюдателем которых он был. Хотя, пожалуй, именно тогда началось его настоящее карьерное восхождение: его как-то сразу заметили зрители на родине — па фоне эффектно горящих зданий, на фоне центральных улиц Москвы, заполненных вперемешку зеваками, танками, трассирующими пулями. Заметили — и полюбили, и больше он уже не давал им забыть о себе. Но всегда совестился того, что его главная встреча со зрителем произошла именно так: на чужом пожаре, на чужой беде.
