Он закрыл глаза, и тотчас его замутило, голова пошла кругом. Он немного поборолся с собой, потом обреченно рухнул в тяжелое забытье…
* * *
В одиночке двоим тесно, не развернуться. Приходится стоять почти вплотную друг к другу. Гулкий голос бьется о стены каменного мешка, ему тоже здесь тесно.
— Я понимаю, мальчишки, как гусарский насморк, подхватившие якобинскую заразу… Революций им захотелось! В заговор поиграть решили. От скуки, только от скуки, уверяю вас! — Бенкендорф заложив руки за спину, покачивается с пятки на носок. — Читал я их, с позволения сказать, конституцию. Бред извращенного ума. Да-с! И сплошь безграмотность в делах государственных. Первоклассник лицея написал бы лучше! — Он дышит гневно, как взъяренный жеребец. — И вы с ними, Алексей Васильевич?! Боевой офицер! Если не ошибаюсь, государь вам Золотое оружие пожаловал?
— Да, Александр Христофорович, было и такое. — Корсаков не опускает глаз. — Что касаемо заговора, то в его успех я никогда не верил. Вы правы, мальчишки… Речи да тосты за свободу горазды произносить, а как до дела дошло, так на то их только и хватило, что в беднягу Милорадовича пальнуть. Да еще в спину! Тошно вспоминать, ей богу. Полдня солдат на морозе продержали, а потом дали расстрелять.
— Сдается мне, вы жалеете, что настоящего дела не вышло?!
— Жалею лишь об одном, что жив остался.
Две тени на стене: сухая, вытянутая — его, Корсакова, и округлая, бесформенная, словно человека, сунутого в мешок, — графа Бенкендорфа.
— Но зачем, зачем вы, Корсаков, ввязались в сей нелепый бунт?
— Судьбу хотел еще раз испытать.
— Что? Не понимаю!
— И я, Александр Христофорович, не понимаю. Одно слово — судьба.
Бенкендорф надолго замолкает. Бесформенная вытянутая тень качается на стене. Словно висельник в мешке.
— Вот и испытали вы свою судьбу, друг мой! По секрету скажу, военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы. Днями вам объявят приговор. — Голос Бенкендорфа делается теплым и густо-сладким, как утренний шоколад. — Надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании. Государь милостив и былых заслуг не забывает. И не мешкайте, Бога ради!
Тень на стене не дает оторвать от себя взгляда.
— У врага пощады не просил… А у государя своего, полагаю, не зазорно будет. Как вы полагаете, ваше превосходительство?
— Именно так! Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, — подхватывает Бенкендорф. — Роль ваша в заговоре ничтожна. Не явись вы в тот проклятый день на площадь, уверен, не пришлось бы нам свидеться в столь скорбном месте.
— Значит, не мог не пойти, — едва слышно произносит Корсаков.
— Изволите бумагу и перо?
— Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.
Тень висельника качнулась к дверям.
— И слава Богу, что одумались! Засим, прощайте, голубчик. Надеюсь, в другой раз свидимся в более подходящей обстановке.
* * *
В распахнутую дверь врывается сквозняк. Колеблет пламя свечи. Одинокая тень корчится на стене.
Гулкий удар засова. Скрежет ключа в замке.
Сырость и мрак. Шершавый холод стен.
«Анна, Бог мой, Анна!»
* * *
На лоб, покрытый горячей испариной, легла холодная ладонь.
— Не кричи, я здесь! — донесся откуда-то издалека голос.
Корсаков осторожно открыл глаза. Мягкий свет свечей. Лунный отблеск в светло-русых волосах. Овал бледного лица. Сочные, чуть припухшие губы. Искорки света в темных зрачках.
— Ты меня звал, — прошептала девушка.
— Как?
— Анна. Меня, вообще-то, Аня зовут. Для своих — Энн.
— Бред какой-то! У тебя лицо из восемнадцатого века. Я буду звать тебя Анной.
— Я согласна.
— Еще бы! О, черт… Колотун начинается.
Корсаков стиснул зубы.
— Что, так плохо? — участливо спросила Анна. — Потерпи, я сейчас.
Завернувшаяся в простыню фигурка исчезла за ширмой, вновь вынырнула, показалось, по воздуху подплыла к лежащему навзничь Корсакову. Волна потревоженного воздуха раскачала язычки пламени на свечах. На стенам заплясали причудливые тени.
Анна присела на корточки.
— Косячок будешь? — Она протянула ему дымящуюся самокрутку. — Пыхни, должно помочь.
Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Задержал в себе дым. Медленно выдохнул. В голове пузырем лопнула пустота, боль сразу же отступила. Нервные судороги, терзавшие тело, заметно ослабли.
— А Влад где? — спросил он, передавая бычок Анне.
Анна нервно дернула плечиком.
— Отправлен для совершения подвига. В ближайший обменник, и далее в магазин.
Сколько денег ты ему выдала?
Анна достаточно умело затянулась. Порциями выдохнула дым из округленных губ.
— У-у-у! Полсотни баксов. Увы, меньше не было.
Корсаков принял из ее пальцев самокрутку, глубоко затянулся, запрокинул голову, медленно выдохнул терпкую струю. В затылке сразу же разлилась приятное онемение. По теле стала нарастать приятная истома. Появилась тяга к глобальным умозаключениям.
— Соблазнительная сумма, — растягивая звуки, произнес он. — Она самопроизвольно порождает две вероятности: Влад может не дойти… Или может не вернуться. С ним это бывает. При рассмотрении первой вероятности следует иметь в виду… М-да.
Корсаков замолчал и сконцентрировал взгляд на густом облачке дыма, всплывающем к потолку, чувствовал, как в голове зарождается мысль яркая, глубокая и всеохватная.
— Не придет через час, убью, — заявила Анна.
— Ну-ну, сразу и убью-ю! — выдохнул вместе с дымом Корсаков.
— А нафига нам такой друг?
Корсаков закашлялся, вытерев глаза, уставился на девушку.
— Я думал, у вас любовь.
Анна хмыкнула.
— Впрочем, это ваши дела, — пробормотал Корсаков, вновь погружаясь в наркотическое благодушие.
Передавая друг другу самокрутку, добили ее до конца. На разговор никого не пробило. Сидели молча, уставившись на язычки пламени.
В глазах у Корсакова вдруг поплыло, призрачный свет хлынул через края бутылочных светильников и залил комнату янтарным свечением.
— Оплавляются свечи на старинный паркет,
Дождь сбивает на плечи серебро эполет,
Как в агонии, бродит молодое вино,
Пусть былое уходит, что придет — все равно…
Корсаков облизнул сухие, горькие от травы губы.
— Чьи это стихи? — тихо спросила Анна.
— Володя Высоцкий, — ответил Корсаков.
