— За сотню баксов, нас до утра с мигалкой по городу катали бы! А из-за твоего жлобства мы припухали на нарах. И чуть на них на пару лет не подсели!
— Но ведь вырвались же! Сотню «зелени» ментам отстегивать… Рожа у них не треснет? — возмутился Примак.
— Крыса! — в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.
— Игорек! Ты, чего, обиделся?
Примак пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился.
— Ну, как знаешь… — Он повернулся к собутыльникам. — Что приуныл, Константин? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гермоген, лови тачку!
— Сей момент! Только я — Герман, сколько раз повторять.
Наверное, недавно проехала поливалка, мокрая булыжная мостовая Старого Арбата отсвечивала черной слюдой, фонари светили сквозь туманные ореолы. Шаги гулким эхом отражались от стен спящих домов.
Корсаков еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Окуджавой. А теперь…
Теперь улица кормила его и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов, милиционеров и бандитов, проституток и профессиональных нищих. «Пасынки Арбата» называл про себя Игорь эту человеческую накипь, густой слизью присосавшуюся к его родной улице. У «пасынков» считалось особым шиком заявлять: «Я на Арбате с восемьдесят…какого-то года». Чем ближе дата к восемьдесят шестому, когда улицу отдали на откуп неформалам, тем человек считал себя круче. Игорь помалкивал. Не говорить же каждому «пасынку», что на Арбате он, фактически, с самого рождения, потому что явился на свет в роддоме имени Груэрмана, уютном особнячке, выходящим окнами на сегодняшний Новый Арбат, бывший Калининский проспект.
Игорь, пройдя арбатской брусчаткой, свернул в Староконюшенный переулок. Вошел в захламленный, темный двор. Уже который год Корсаков жил в выселенном доме, приспособленном под ночлежку, «пасынками Арбата».
Он закинул голову и посмотрел вверх. Ни огонька. Окна пялились в ночь пустыми рамами.
Игорь открыл скрипучую дверь подъезда, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляли, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, как сурки, забившись в вонючие норки.
Корсаков проверил, заперта ли стальная дверь, ведущая в подвал, и поднялся на второй этаж.
На со второго по третий этаж располагалось общежитие творческих личностей, эффектно именуемое «сквот». По уровню комфортности сквот отличался от нижерасположенного бомжатника, как трехзвездочная гостиница от двухзвездочной. То есть, почти ничем. Разве что постояльцы не гадили прямо в номерах, а использовали для нужд туалет с расколотым унитазом. По умолчанию считалось, что жители сквота живут творческой жизнью. Но по большей части, если отбросить «творческий» антураж, она мало отличалась от бомжатской.
Корсаков прислушался. Соседи по сквоту — непризнанные гении, их боевые подруги, случайные собутыльники и нагрянувшие из Питера друзья — вопреки обыкновению ночь криками и песнями не тревожили. Тишина стояла, как в тихий час в детском саду.
— Наверно, погода действует, — решил Корсаков.
Ощупью нашел скважину замка, открыл дверь в квартиру.
В короткий коридор выходили двери трех комнат. Из-под ближней сочился слабый свет.
— Кто?! — раздался из комнаты юношеский голос.
— Конь в пальто! — отозвался Корсаков.
— Заходи!
Комната была перегорожена китайской ширмой, на стенах висели картины в самодельных рамах. На полу горели свечи, из соображений безопасности, помещенные в бутылки с отбитыми горлышками. Сказочное, трепещущее освещение хоть немного скрывало обшарпанное убожество интерьера.
В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и куртка Влада Лосева, молодого художника, с которым Корсаков делил жилище.
— Горбатого могила исправит, — пробормотал Корсаков.
Лосев прописался в сквоте зимой, и с тех пор в комнату, служившую спальней, как тараканы на сахар, потянулись поклонницы. То ли худосочный вид Влада будил в них материнские чувства, то ли яркие пятна на картинах Лосева бередили некие тайные струнки женского либидо, но поток дам, девиц и школьного возраста лолит не прекращался, несмотря на вопиющие бытовые условия. Корсаков называл это «поклонение святым мощам», намекая на худобу Влада. Влад отвечал, что хороший кочет всегда худ и зол до этого дела.
Корсаков закрыл дверь, скинул ботинки и прошел к своему лежбищу — пружинному матрацу на полу под окном. Сбросив куртку, он повалился навзничь, совершенно обессиленный.
— Ты как? — спросил Влад из-за ширмы.
— На букву «хе», — простонал Игорь. — Выпить нету?
— Увы, коллега. — Владик выглянул, наметанным глазом оценил состояние Корсакова и сочувствием покачал головой. — И денег нету, что самое обидное. Где это ты так погулял?
— Леонардо Примак приехал.
— Понятно. Что в этот раз поджигали?
— Сегодня мы баррикаду строили. Черт, мне бы грамм сто и укусить хоть что-нибудь! У тебя как с деньгами, сосед?
— Говорю же, как у Буратино. За ноги тряси, ни хрена не зазвенит.
— Есть деньги, — раздался девичий голосок. — Кто пойдет?
— А кто там такой щедрый? — спросил Корсаков.
— Неважно. Деньги в кармане, в пальто.
Корсаков облегченно откинулся на спину.
— Живем! Только, ребятки, я — пас. Ноги не держат. Влад, у тебя совесть есть?
Владик, голый, как грешник в аду, прошлепал к двери, порылся в карманах пальто и выудил кошелек. Раскрыв его, он пошуршал бумажками и разочарованно свистнул.
— Здесь же баксы…
— Что, уже не деньги? — прилетело из-за ширмы.
— Само собой, деньги… Только стремно, — покачал головой Лосев. — Укуренный я. А там с утра менты лютуют. До обменника не дойду, свинтят.
— Нет там никого, спят все давно! Чего это тебя на измену пробило?
— Девочка, это называется — интуиция.
— Ох, ну что ж мне, сдохнуть теперь? — страдальчески закряхтел Корсаков. — Не видишь, колотун начинается!
— Энн, может, ты сбегаешь? — безо всякой надежды спросил Владик.
Заскрипели пружины древнего дивана, подобранного на помойке, и в сквоте окончательно раздолбаного от сексуальных перегрузок.
Гостья тоже нагишом, выскочила из-за ширмы, отобрала у Влада кошелек.
Корсаков с завистью посмотрел на них. Молодые, стройные, животы плоские.
— Энн, убей его, — слабым голосом попросил Корсаков.
