— А у Ельцина, часом, не висят твои картины? — спросил сержант, с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика.
— У Бориса Николаевич пока нет, — у Лени прорезался солидный баритон. — Но из администрации президента…
— Поимей сострадание, — заныл мужик, топчась на полусогнутых.
— Мне ясно дали понять, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен, — гнул свое Леня
— Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим, — обрубил сержант.
— Волки позорные, буду ссать здесь!!! — неожиданно, заорал бомж.
— Ладно, выходи, — смилостивился сержант.
Он отпер дверь. Бомж, поскуливая, метнулся мимо него. Леня пристроился тоже шмыгнуть из камеры, но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.
— Что за насилие?! — возмутился Примак. — Я бывал в Англии, в Голландии, в Германии, но нигде не видел такого отношения!
— Что, и там троллейбусы переворачивал? — усмехнулся сержант, запирая дверь.
— Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, — пригрозил Леня.
— Ага, и в ООН не забудь! — бросил сержант, удаляясь.
Примак, отдуваясь от злости, забегал по камере.
— Леонардо, какие, на фиг, троллейбусы ты переворачивал? — поинтересовался Корсаков.
— А-а… Так, переклинило, — отмахнулся Леня. — Костя сказал, что в девяносто первом из троллейбусов баррикады строили. А он еще пацаном был, и мать не пустила. Решили дать парню шанс. Мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один. Там к Тверской под горку, он сам до площади доехал, а мы рядом бежали. У Белорусского хотели перевернуть. Тут нас и повязали. Сначала менты думали, что кино снимают, и не лезли. А когда разобрались, стали нас гонять дубинками. Надо было ноги делать… А куда побежишь, когда на одной руке ты висишь, а за другую Гермоген цепляется. Да еще Поэт под ногами путается! Так и взяли, волки позорные.
Корсаков почесал гудящий висок. Про баррикаду из троллейбуса ничего не поминалось.
— Да, попали… Леня, деньги у тебя есть?
— Откуда? Все пробухали, — как ожидалось, ответил Примак.
— Уже хуже. В каком мы отделении?
— Да хрен его знает! Мудаки тут одни, слова никому не скажи.
Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.
— Разбаловал тебя Запад, Леша. Теряешь былые навыки. Кто ж так с ментами разговаривает? Ты бы еще им конституцию наизусть почитал!
Он подошел к решетке, подергал ее, призывно бренча замком.
— Товарищ сержант, можно вас на минутку?
— Мужики, вы меня достали! — долетело из конца коридора.
Спустя минуту появился сержант. Втолкнул в камеру бомжа и вновь запер дверь.
— Тебе чего, террорист? Если и ты отлить, то обойдешься.
— Вы не могли бы позвонить в пятое отделение? — вежливо поинтересовался Корсаков.
Сержант с сомнением посмотрел на него сквозь решетку.
— В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?
— Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым, он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.
— И что будить? — насторожился сержант.
— Что-нибудь да будет, — с мягкой улыбкой ответил Корсаков.
Сержант пожал плечами и ушел в дежурку.
Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа.
Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.
— О каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, — Леня засучил рукав куртки. — Вот, видишь? Видишь? Руки крутили.
— Леонардо, отстань, — страдальчески сморщился Корсаков. — Дома Гертруде синяки свои показывай. Вечно у тебя какие-то идеи мудацкие: баррикады, революция. Тоже мне, Че Гевара. Плешивый уже, а все не уймешься.
— Между прочим, про баррикады ты первым начал.
— Что-то не помню.
— Герасим подтвердит.
— Ага, когда проснется.
— Я этого так не оставлю! — крикнул в коридор Леня.
— Только мента не зли, умоляю тебя. — Корсаков поморщился.
Сержант появился через пять минут. Отпер дверь и распахнул ее настежь.
— Корсаков, на выход, — объявил он.
— А мои товарищи?
— Забирай. Хотя вот этого я бы оставил. Для профилактики.
Примак напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.
— Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «камарадос».
Они растолкали Константина и Германа.
— Мужики, можно и мне с вами? — попросил бомж.
— Увы, брат. Амнистия распространяется только на политических, — ответил Корсаков.
Бомж, невнятно прошептав что-то про педерастов, развалился на освободившейся лавке.
* * *
Хмурая, еще не проснувшаяся Москва задыхалась в сыром предрасветном смоге. В подворотне тянуло аммиачным сквозняком.
Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на только что возвращенные часы. Обвел взглядом собутыльников. Помятые, налившиеся нездоровой серостью лица, выцветшие глаза. Особенно жалко смотрелся Леня. Наверное, из-за подрастерявшей европейский шик одежды. Если все как были самими собой, так и остались. Разве что, поистрепались и выдохлись от пьянки. Лене Примаку диагноз «неизлечимый алкоголизм» можно было ставить просто за внешний вид.
— Пятый часа утра, господа подельники. Так, кто куда, а я домой, — объявил Корсаков.
— Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка. — Примак присел на корточки и вытащил из носка две бумажки, по сто долларов каждая. — А ты говорил, я сноровку потерял!
Корсаков поморщился, но промолчал.
— Други, есть мнение посетить Ваганьковское. — Леня похлопал по плечу дрожащего поэта. — Вот Константин хотел поклониться Сереже Есенину и Володе Высоцкому. И за одно присмотреть местечко для себя.
— Ничего я такого не хотел, — промямлил Поэт, с тоской глядя на купюры в руке Лени.
— Хотел, хотел, я помню, — осклабился Примак. — Гермоген, ты с нами?
— А то! — отозвался разом повеселевший мужичок. — Только зовут меня Герман.
— Браво, Люфтваффе! Сейчас загрузимся — и в штопор. Только дружно, уговор? Игорек, не ломай кайф. — Леня подмигнул Корсакову и потер друг о друга зеленые бумажки. — Гуляем дальше. Бабки есть, что еще надо!
Корсаков, прищурившись, поглядел на Примака.
— Слушай, Леонардо, — процедил он. — А ведь по молодости ты не имел привычки заначивать деньги от друзей!
— Так это не от друзей, а от ментов!
— За сотню баксов, нас до утра с мигалкой по городу катали бы! А из-за твоего жлобства мы припухали на нарах. И чуть на них на пару лет не подсели!
