Нет ответа.
— Мелани, ты должна мне сказать… что ты увидела? Что я должна держать закрытой?
— Не дай ей открыться, — пролепетала девочка, вроде бы впервые отреагировав на вопрос Лауры, хотя глаза ее по-прежнему не отрывались от некоего ужаса в другом времени и месте.
— Чему я не должна дать открыться? Скажи мне, Мелани.
— Держи ее закрытой! — взвизгнула девочка, закрыла глаза и так сильно укусила нижнюю губу, что на ней появилась капелька крови.
Лаура сунулась в нишу, успокаивающе коснулась пальцами руки девочки.
— Сладенькая, о чем ты говоришь? Я помогу тебе держать ее закрытой, если только ты скажешь мне, о чем речь.
— Д-д-дверь, — промямлила девочка.
— Какая дверь?
— ДВЕРЬ!
— Дверь в резервуар?
— Она открывается, она открывается!
— Нет, — резко бросила Лаура. — Слушай меня. Ты должна слушать меня и принимать то, что я скажу. Дверь не открывается. Она закрыта. Плотно закрыта. Посмотри на нее. Видишь? Она даже не приоткрыта. Нет даже маленькой щелочки.
— Нет даже щелочки, — повторила девочка, и теперь пропали последние сомнения в том, что какая-то часть ее рассудка может слышать Лауру, пусть даже она продолжала смотреть сквозь мать и, по большей части, находилась в другой, созданной ею самой реальности.
— Нет даже щелочки, — кивнула Лаура, испытывая безмерное облегчение от того, что смогла в какой-то степени взять ситуацию под контроль.
Девочка чуть успокоилась. Она еще дрожала, а на лице отражался страх, но губу она более не кусала. По ее подбородку змеилась алая полоска крови.
— Теперь, сладенькая, дверь закрыта и останется закрытой, и никто и ничто с той стороны не сможет ее открыть, потому что я врезала в дверь новый замок, крепкий замок. Ты понимаешь?
— Да. — В слабеньком голосе слышалось сомнение.
— Посмотри на дверь. Видишь на ней большой, блестящий новый замок? Ты видишь новый замок?
— Да. — Уверенности в голосе Мелани прибавилось.
— Большой латунный замок. Огромный.
— Да.
— Огромный и прочный. И ничто в мире не сможет сломать этот замок.
— Ничто, — согласилась девочка.
— Хорошо. Очень хорошо. А теперь… пусть даже дверь не сможет открыться, я бы хотела знать, что находится на той стороне.
Девочка промолчала.
— Сладенькая! Помни про крепкий замок. Теперь ты в безопасности. Поэтому скажи мне, что по ту сторону двери.
Маленькие бледные ручки Мелани поднялись и прошлись по воздуху перед ней, словно она пыталась что-то нарисовать.
— Что по другую сторону двери? — повторила Лаура. Руки двигались и двигались. С губ девочки слетали бессвязные звуки.
— Скажи мне, сладенькая…
— Это дверь…
— Куда ведет эта дверь?
— Эта дверь…
— Что за комната по другую сторону?
— Это дверь в…
— Куда?
— Это дверь… в… декабрь, — ответила Мелани, ее страх рухнул под напором других эмоций, печали, тоски, отчаяния, раздражения, все они чувствовались в вырвавшихся из груди рыданиях. А потом, вдруг: — Мамик? Мамик?
— Я здесь, крошка, — Лаура удивилась и обрадовалась тому, что дочь признала ее.
— Мамик?
— Рядом с тобой. Иди ко мне, крошка. Вылезай оттуда.
Девочка продолжала плакать, но из-под стола не вылезла. «Мамик?» — похоже, она думала, что по-прежнему одна-одинешенька, далеко от объятий Лауры, хотя их разделяли считаные дюймы.
— О, мамик! Мамик!
Вглядываясь в темную нишу под письменным столом, наблюдая, как плачет маленькая девочка, Лаура потянулась к ней, коснулась ребенка и ощутила те чувства, что переполняли Мелани, особенно горе и раздражение. Но теперь Лауру разбирало любопытство. Дверь в декабрь?
— Мама?
— Я здесь, рядом с тобой.
Они находились совсем рядом, но их разделяла огромная и таинственная пропасть.
17
Чернокожий Лютер Уильямс был одним из самых молодых патологоанатомов УПЛА. Одевался он, как призрак Сэмми Девиса-младшего [9], роскошные костюмы и слишком много украшений, но красноречием и остроумием ничуть не уступал Томасу Соуэллу, чернокожему социологу. Лютер был большим поклонником Соуэлла и других социологов и экономистов, представляющих в интеллектуальном сообществе чернокожих буржуазное консервативное течение, и частенько цитировал их книги. Чуть ли не страницами. Несколько раз он рассказывал Дэну о преимуществах прагматичной политики и экономики свободного предпринимательства, утверждая, что только с их помощью можно вытащить бедных из бедности. При этом он был отличным патологоанатомом, с наметанным глазом на аномалии, которые частенько имели самое важное значение в судебной медицине. Поэтому Дэн и соглашался выслушивать долгие политические лекции, чтобы получить информацию, которую приносило вскрытие. Приносило почти всегда.
Когда Дэн вошел в лабораторию с облицованными зеленым кафелем стенами, Лютер сидел за микроскопом, изучал образец ткани. Он оторвался от окуляров и улыбнулся, увидев, кто к нему пожаловал.
— Дэнни, дружище! Ты воспользовался билетами, которые я тебе дал?
Поначалу Дэн даже не понял, о чем спрашивает его патологоанатом, потом вспомнил. Лютер купил два билета на предвыборные дебаты Дж. Гордона Лидди и Тимоти Лири, но пойти не смог, что-то помешало. Неделю тому назад он столкнулся в коридоре с Дэном и настоял, чтобы тот взял билеты. «Такие дебаты не дают заснуть совести», — заявил тогда он.
Теперь Дэн начал переминаться с ноги на ногу.
— Слушай, я же еще тогда предупредил тебя, что, скорее всего, не смогу пойти. И попросил отдать билеты кому-нибудь еще.
— Так ты не пошел? — В голосе Лютера слышалось разочарование.
— Не было времени.
— Дэнни, Дэнни, для такого ты должен находить время. Идет битва, которая определит наше будущее, битва между теми, кто любит свободу, и теми, кто нет, тихая война между любящими свободу либералами и ненавидящими свободу фашистами и леваками.
Дэн не голосовал, даже не регистрировался для голосования, уже двенадцать лет. Его совершенно не волновало, какая партия стоит у власти и какая господствует идеология. Нет, он не считал, что все они говнюки: республиканцы и демократы, либералы и консерваторы. Возможно, они ими и были, но его это не волновало, поскольку причина его упорного безразличия к политике была другой. Он полагал, что преступность будет существовать в обществе, независимо от того, кто стоит у власти, а потому не видел смысла в том, чтобы выслушивать наводящие тоску политические аргументы.
Его главным интересом в жизни, всепоглощающим интересом, были убийства, вот почему у него не оставалось времени на политику. Убийства и убийцы. Некоторые люди оказывались способными на чудовищную жестокость, и они зачаровывали Дэна Холдейна. Не те убийцы, что были психами. Не те, кто убивал в безрассудном приступе ярости или страсти. Другие. Мужья, которые могли убивать жен, не испытывая угрызений совести просто потому, что жены им надоели. Матери, которые могли убивать детей, потому что больше не хотели нести ответственность за их воспитание, и убивали, не испытывая ни горя, ни даже чувства вины. Некоторые люди могли убивать по самой банальной причине, скажем, только за то, что его подрезали на автостраде. Все они были аморальными социопатами, и Дэну не надоедало изучать эту категорию убийц и их извращенную психологию. Он хотел их понять. Хотел понять, кто они, психически больные… или выродки? Может, это был какой-то особый тип людей, способных на хладнокровное убийство, ни в коей мере не связанное с самозащитой? Если дело обстояло именно так, если они были волками в обществе овец, Дэну хотелось выяснить, что же их отличало? Чего в них не хватало? Почему они не знали, что такое сострадание и сочувствие?
Он не мог на все сто процентов понять и объяснить свой интерес к убийствам. По складу ума он не относил себя ни к мыслителям, ни к философам, был практиком до мозга костей. Но, возможно, работая изо дня в день в мире насилия, крови и смерти, по прошествии многих лет невозможно не выработать в себе философский взгляд на проблему. Возможно, большинство копов, занятых расследованием убийств, проводят немало времени, размышляя о темной стороне человеческой натуры; возможно, он был не единственным; но знать этого он не мог; большинство копов предпочитают о таком не говорить.
