«Нет, все-таки Кобылиныч, наверное, никогда не стал бы таким, он ведь полный индивидуалист, не любит, когда ему говорят, что надо делать, потому и бегает до сих пор в более-менее свободных операх. Да и убивать — это не его. Что-то давно я с ним не выпивал», — подумал Следак и поехал к Кобылинычу в гости. Кобылиныч несказанно обрадовался старому дружку. Они повспоминали армию. Кобыла рассказал, как брал Зиги, а Следак рассказал ему, что у Зигфрида такие же татухи на плечах, как у Кобылы, и тот долго ругал жидовских неонацистов. Конечно же, они чудовищно напились, и по первому снегу Кобылиныч поехал провожать Следака домой. И, проводив до парадной, отправился в Валгаллу, закрыв Следака «арийской» грудью от нацистской пули. По иронии судьбы Кобылиныча убила Валька Валькирия, подружка Зиги, находящаяся в бегах и поклявшаяся застрелить следователя, раскрутившего ее любимого на полную катушку. Все случилось так быстро, что Следак даже не заметил, как Кобыла среагировал на поднятый перед ними пистолет и, не раздумывая, прыгнул, оттолкнув друга в сторону, на всю жизнь оставив в голове Ольгерта вопрос, смог ли он бы поступить так же. Мгновенно протрезвев, Следак в прыжке сбил Валькирию с ног, выбил из ее бритой головы сознание и скрутил по рукам и ногам ремнем и шарфом. Потом сдал мертвого Кобылиныча «скорой помощи», Валькирию — ментам, а сам всю ночь проплакал без слез на груди своей маленькой Веры.
Хоронили язычника-арийца Кобылиныча по православному обычаю — вопреки его воле, зато по желанию тихих заплаканных старичков-родителей, которых Следак увидел впервые. Отпевали его в маленькой уютной Шуваловской церкви, и это был последний раз, когда Следак появился в храме по своей воле. Его отношения с религией на тот момент окончательно расстроились. Именно с религией, потому что с Богом, у которого он постоянно просил то совета, то прощения с того момента, как в его голове поселился титан, Следак жил в полном согласии. Вернее, с заповедями — ну насколько это позволяла брутальная мужская природа. Жить в согласии с верой Следаку не давал пытливый ум. Главное в вере — не задавать вопросов, воспринимать все догмы безоговорочно и без рассуждений. Задумаешься — утонешь. И Следак давно утонул в своих поисках природы зла, перешерстив все верования от анимистов и зороастрийцев до синтоистов и манихейцев. Родное православие, с уютными церквами, услаждающими душу хорами и всепонимающими ликами, на долгое время стало его тихой обителью. Но Следак умудрился разочароваться и в нем. Ну как разочароваться — просто потерять интерес к внешней атрибутике и Божественной диетологии, как Следак именовал посты.
Ольгерт считал, что и так постоянно находится на своем посту, и отказывался понимать, почему нужна сезонность в диетах притупления страстей, творении добрых дел и уклонении от зла. Борьба со злом, как ему казалось, стала его крестом. Она сделала его белой вороной, той солью земных слез, которой и должен быть настоящий христианин. Следаку стало казаться, что вместо того, чтобы объединять людей, готовых к постоянному самопожертвованию и ежедневному сопротивлению злу, вера обывателя превратилась в ношение крестика и набор ритуалов — поклониться, причаститься, помолиться, исповедаться, попоститься… Однако мнение свое Ольгерт никому не навязывал, делился им только с Верой и своим духовником. А после смерти Кобылиныча он и вовсе перестал ходить в храм, замкнувшись в себе. Такое с ним бывало и раньше: стоило ему столкнуться с необъяснимой небесной несправедливостью, он охладевал к посещениям церкви. Но всегда возвращался, чтобы пообщаться с духовником — мудрым и добрым отцом Константином, отцом пятерых сыновей, успокоительный урчащий бас которого реанимировал религиозные чувства Следака и возвращал его, заблудшего, в лоно Церкви. Даже если объяснения не устраивали Следака, он старался поверить в то, что так надо и в этом есть Божественное Провидение. Но вопросы без ответов росли и отталкивали Следака от Церкви, хотя именно сейчас нужно было бы схватиться за соломинку веры, чтобы не пропасть в бушующем океане чужих злобных страстей и своего неотвратимо надвигающегося безумия.
Первым шагом страшного разрушительного процесса потери веры стала одна мелочь в деле маньяка Головкина. Следак просматривал его, пытаясь найти ключик, который позволил бы найти другого маньяка — лифтового душителя, насиловавшего и убивавшего мальчиков на Юго-Западе Петербурга. Уже трижды задерживали подозрительных типов, но зацепиться за что-то серьезное не удавалось. Следак искал в биографии Головкина что-нибудь общее с биографиями задержанных, а нашел себе очередную сердечную боль. Головкин, такой же, как и Душитель, полный ублюдок, не просто убивал и мучил мальчиков, но еще и заставлял их смотреть на муки других, дожидаясь своей очереди. Чтобы дети не закрывали глаза, он отрезал им веки. Среди кошмарного адского ряда фотографий замученных детей Следака особо потрясла одна, где детей, собственно, и не было. Зато на ней в примятой траве лежали два крестика и ладанка, аккуратно снятые маньяком с детских шеек. Он снял их, чтобы они не мешали душить и кромсать. Просто снял и положил в траву. Следак понимал, что крестик не амулет и не оберег, но что-то оборвалось в его душе раз и навсегда при виде этих беззащитных предметов, свидетельствующих о бессилии добра, о том, что зло опять торжествует победу, а Небо как молчало, так и молчит. И долго еще в душных, липких снах преследовала его эта фотография как немой укор не только Небесам, но и его собственному ничтожеству. Хотя Душителя Следак тогда вычислил и даже посадил.
То ли по глупости, то ли по уму, от которого все горе на свете, Следак считал, что сутью веры, смыслом великой любви к Богу, является святой акт слияния духовной сущности человека, его души с Духом Святым. Никогда душа Следака не взлетала так высоко в эмпиреи, никогда не находилась так близко к Богу, как в жарких объятиях своей маленькой Веры.
Следак не видел в своей жизни ничего более красивого, чем лицо любимой женщины после того, как она дарила ему свою любовь. И это стало еще одним камнем преткновения в его отношениях с Церковью земной, которая считала сексуальные отношения грехом. Считать священные акты приношения неземного наслаждения любимой чем-то грязным, сродни преступлению, воровству, убийству, — Следак не мог и не хотел. Он полагал, что в красоте слияния любимых их души и тела неразделимы и прекрасны и такая именно любовь не грех, а главный подарок людям от Создателя и начало всех начал.
Потом случилась история с иконописцем Михаилом и его чудесной женой, преподавательницей музыки Алиной. Вера, жена Следака, пару лет назад пела в церковном хоре и там познакомилась с Алиной, воздушной прелестной женщиной, выглядевшей подростком в свои тридцать. У Алины были волшебные кроткие глаза, в которые хотелось глядеть и глядеть, и мелодичный голос, похожий на перезвон серебряных колокольчиков. Алина преподавала в музыкальной школе, любила джаз и постоянно рассказывала о своем муже Михаиле — талантливом иконописце, продолжателе дела Андрея Рублева. У Алины и Михаила росла маленькая Соня, рыжеволосая веснушчатая дочурка, чистый ангел с тонкими косичками, предмет острой белой зависти Следака и Веры. Алина с дочкой часто бывали у них в гостях, и Следак искренне радовался, когда, приходя домой со своей адской работы, слышал на кухне голубиное воркование Веры и серебряный перезвон Алины.
