– Не велено, – объясняет, – милый Франц.
– На нет и суда нет, – отвечаю.
Необыкновенный был ребенок! Ни разу не слышал от нее жалоб, ни разу не бранила она меня. А могла бы? Еще как! Я человек незлобивый, и самый последний поваренок меня мог и так и этак обложить, а я что? Смолчу, похожу недельку надутый, а потом потихоньку и вовсе забуду.
Я с годами-то подзабыл, как с детишками себя вести. Барону одно говорил, на уме другое имел – побаивался. Но Лорхен такой бойкой оказалась, что я и не знал уже, кто с кем нянькается. Ни о чем ее просить не надо – все сама сделает: и со стола уберет, и лучка нарвет, и постельку заправит… Маленькая хозяюшка, да и только!
Жили мы душа в душу. Лорхен вставала раньше меня, расхаживала себе по лачужке. Я ей строго-настрого наказал без меня за порог не ступать. И что вы думаете – слушалась! Часто находил ее у окна. Туда глядит, сюда глядит, что-то про себя мурлычет – а наружу нейдет. Вот кажется, совершенно в себя ушла. Ан нет! Всякий раз, что я хотел над Лорхен подшутить, затея моя не удавалась. Изо всех сил стараюсь не шуметь, чуть ли не на цыпочках крадусь… А она вдруг: «Слышу тебя, Франц!» Оборачивается и хохочет, глазки сверкают – ну как такую не любить?
Делать было особенно нечего, и потому дни наши проходили в прогулках и играх. Товарищ из меня, понятно, неважнецкий – уж больно медленно соображаю. Куда мне с ней тягаться!
Яркое выдалось лето. Даже вода в ручьях, на что прозрачная – и та казалась серебряной. Что уж говорить о небе, деревьях, цветах!.. Жарко было, но ни зноя, ни духоты мы тогда не знали.
Я барона ослушался: ходил с Лорхен далеко, по любимым своим местам. Осторожно, само собой. Держу ее за руку – ладошка против моей просто малюсенькая – и рассказываю о всяких разностях. Она глазеет по сторонам, меня ни капли не стесняется, словно я ее натуральный папаша, и вышли мы прогуляться в публичный сад. Не убегает, не вырывается.
Я ведь поначалу думал, что она шалунья. Видно, и взаправду такой была, да что-то сдерживало. Однажды спросил ее:
– Лорхен, а неужто тебе совсем не хочется одной побегать? Все со мной да со мной. Не скучно тебе? Отвечает:
– Боюсь я, миленький.
– Да кого же ты боишься? Чужого человека я отважу, а зверь сюда не забредет.
– ВСЯКИХ боюсь.
– Кого это – всяких?
Она глядит на меня грустно так и шепчет:
– А ты их не видишь.
– Не Белянчика ли боишься?
– Нет, – говорит, – Белянчик добрый, а есть дурные.
Вот потому и бывали мы с ней повсюду только вместе. Выйдем на опушку, я в траву упаду да валяюсь, подремываю, а она играет тут же, подле меня. Разговариваем. Все вопросы задает: почему травка разная бывает? Почему божья коровка с белыми пятнышками, а солдатики – с черными? Почему в одном ручье вода чистая, а в другом мутная? Я ей отвечаю, как могу.
Но порою посматривала она куда-то мимо меня и улыбалась этой своей кошачьей улыбкой.
– Белянчик там?
– Да, Франц.
Я головой изо всех сил верчу, но не вижу никого.
– Скажи хоть, каков он из себя? Что-то не могу я его приметить.
– Он весь белый-белый, как сахар, и лицо у него пустое.
– Как это – пустое?
– Да нет на нем ничего.
– Не может быть такого!
– Нет, может!
– А ты с ним разговариваешь?
Смеется.
– Глупенький, да как же я с ним разговаривать буду, если у него рта нету? Он мне ручкой машет.
Тогда я тоже смеяться начинаю, и даже немножко завидно мне делается… Я ведь в детстве жил у моря, и отец мой был рыбак. Мать четверых погодков нарожала да умерла – а мне в ту пору уже десять стукнуло. Отец-то в море все время, вот и приходилось мне одному маленьких пестовать. Другие ребятишки бегают, играют, а я даже в школу не ходил – нянчился с утра до вечера. Так и грамоте не выучился, читать по сей день не умею…
Ежели и случалось иной раз освободиться, то меня, олуха, никто знать не желал. Затеют, допустим, какую-нибудь игру – в разбойники или в рыцари. Меня зовут, а я в ответ:
– А как же мы рыцарями будем, коли лошадок у нас нет?
– Дурачина, да не нужны нам настоящие лошадки! Вот возьми палочку да представь, что это лошадка!
– Как же я представлю, если это просто палочка?
Тут на меня махали рукой, и оставался я ни с чем. Шел тогда на берег, на закат смотрел – уж он-то надо мной никогда не потешался.
А у Лорхен фантазия была такая, что она любому сочинителю нос утерла бы! Позже доводилось мне слышать Бог знает какие сказки – так те мне скучными показались. У девчурки моей ведь не один Белянчик был… Ее, видно, одну воспитывали, вот и выдумывала разную невидаль. Я и не возражал. Нравится глупышке – пусть себе рассказывает. И ей веселей, и мне.
Иногда, правда, она через край хватала.
Идем мы как-то домой через лес – тропинка тенистая, прохладная. Деревья ну точно как колонны. Лорхен что-то пищит, вокруг меня вьется. И вдруг – метнулась мне за спину.
– Ты что, Лорхен?
– Ой, спаси меня, родимый!
– Да что там?
Огляделся. Птички порхают, да мышки в траве шуршат. Я, признаться, осерчал:
– Что ты с толку меня сбиваешь? Все, не видать тебе печенья за ужином.
Она разревелась, но вцепилась еще крепче. Кое-как отлепил, взял в охапку да понес. Утешаю, как могу.
Дома я смягчился, печеньем ее накормил, но велел глупостями больше себя и меня не мучить. На коленях у меня сидя, успокоилась, но все равно твердит:
– Франц, там ВСЯКИЕ были.
И глядит на меня серьезно, не по-детски. Я уж и поверить готов, но себя пересиливаю. Беру яблоко и говорю:
– Вот смотри. Яблоко – оно желтое и круглое. На солнышко похоже. Я возьму и скажу: «Это – солнышко». Ну и что же, тогда оно обжигать станет? Тем выдумки и хороши, что от них вреда никакого. И проку тоже, потому что выдуманное яблоко не скушаешь! Чего же ты в лесу перепугалась?
– ВСЯКИХ.
– Так ведь нет их! Вот какие они с виду?
– Не знаю, они прячутся всегда.
– Ну видишь! Были б они страшные, как жабы или змеюки, это б еще куда ни шло. А то ты боишься, а чего – сама не знаешь! Они ж тебя не покусают, не поцарапают. Выдумки есть выдумки. На то только они и годны, что девочек маленьких пугать.
Лорхен головкой кивает – обещает слушаться. На этом мы и порешили.
Бывали и в доме. Перед отъездом все двери заперли наглухо, открывалась только одна в левом крыле – самая неприметная. Через нее ходили по всяким хозяйственным нуждам. Там деревья прижимались вплотную к дому. Потому, хотя навеса на крыльце и не было, от дождя оно бы спрятало.
В первый раз я чуточку робел: ну как же, в господский дом – и без хозяев. До чего же глуп человек! Вот знал, что в жизни ничего там не украду, и что красть-то нечего. А ведь едва ли не вором себя чувствовал, когда ключи доставал!
Внутри Лорхен подивилась кухне: таких громадных она еще не видывала. Кроме этого, в хозяйственных помещениях интереса для нас не оказалось, и отправились мы дальше.
Как очутились в крайней зале (в ней, как я знал, обедали), Лорхен ахнула. Еще бы! Удивительное было зрелище: сквозь двери напротив мы видели насквозь весь первый этаж. Двери, а за ними еще двери, а за теми – еще… И так до последней комнаты. Все украшения здесь сняли, и остались голые белые стены. День выдался солнечный, и оттого они еще белее сделались, разве что не засияли – окна-то в усадьбе огромные. Все светом залито… Потолки же высоченные были, словно в церкви. Каждый шаг эхом отдавался.
Мы дошли до середины здания, где главный вход, и там сели прямо на пол. Если уж у меня дух захватило, то Лорхен и вовсе огорошена была. Совсем притихла. Сидит, смотрит во все глаза.
– Ну что, будешь здесь играть? Здесь тебе бояться нечего. Пустовато, конечно. Вот раньше пройти нельзя было: и ковры тут лежали, и кресла стояли… Сейчас все унесли. А вон по той лестнице господин барон и его гости подымались в свои спальни.
– Хочу наверх.
– Ну пойдем тогда.
