не больно. Хочется спать. Кто-то наклоняется ко мне. Дряблое рябое лицо. Спутанные космы парика. Это она! Мне тошно смотреть, как у неё дёргаются ноздри, когда она принюхивается. От меня несёт спиртом и кровью. От неё – приторной до рвоты затхлостью.
Она улыбается и что-то едва слышно напевает. Я прислушиваюсь: «Как же много ты мечтаешь о чужой судьбе. Как же мало – мало знаешь, в чём судьба тебе…»
Я рыдаю, и она гладит меня по голове. Гладит и тихо шепчет моё имя. Оно только для Стаса, моё имя. Но она повторяет снова и снова, так что я начинаю его ненавидеть. Снова и снова: «Виктор, Виктор, Виктор…»
Меня несут через двор – от холода стучат зубы. В порывах ветра я снова слышу отголоски собственного имени: «Ви… Ви… Ви…»
«Слушай ветер… Он поможет. С ним судьба придёт».
Стас – не Воплощение, а я не Жертва. Это значит, что раствориться в танце не моя судьба. Но я знаю, что сделаю. Скоро я вернусь к ней. Доковыляю до проклятого шестого этажа на костылях. Спрячу, оставлю среди хлама в её квартире этот дневник.
Ты, тот, кто нашёл его, если легенда о Вагановском зале не врёт, то меня уже нет. Сегодня ночью я пойду туда.
Я тебя прошу об одном. Станислав Ташлапов – он наверняка премьер Мариинки или, может, даже Большого – найди его. Отнеси ему этот дневник. Мне некому его отдать – у меня нет друзей. И Стас не общается со мной. Но через много лет, когда меня уже не будет и ты отдашь ему эти листы, я только хочу, чтобы он вспомнил обо мне.
Глава 18
Алина
Утренняя репетиция
Я снова на утренней репетиции. Виктор орал вчера, что не даст допуск. Мне плевать. К тому же, похоже, он ничего не сказал Коргиной – хореографу, потому что она меня не выгнала. А я только танцевать хочу и не важно как. Сейчас время показать всё, что умею. Иначе на театре можно ставить крест.
Я танцую сегодня в абсолютно новых розовых пуантах. Они идеально сидят на ноге. Стелька оказалась подрезана на редкость удачно: так удобно в балетных туфлях мне не было, кажется, никогда. Я не купила их. Они не мои. Мои вчера… утонули.
Я шла домой после вечернего класса длинной дорогой. Сначала по Невскому до Дворцовой, потом на Миллионную. Странный маршрут для того, кто хочет поскорее оказаться в домашнем тепле, но не для меня.
На набережной я остановилась. Хищный ветер задувал под куртку, заставляя ёжиться. Этот город, и днём угрюмый, мрачнеет ещё больше с приближением ночи: гранитные камни набережной похожи на нагромождение надгробий, а вода в Неве недвижима, как в затопленной могильной яме. От неё поднимался ледяной холод. Если прыгнуть туда, не выплывешь. Затянет на глубину – туда, где непроглядная тьма.
Вдруг кто-то с силой дёрнул меня за руку. Следом рюкзак – мой рюкзак с вещами – перелетел через гранит и плюхнулся в воду. Я не успела даже пискнуть, а этот урод уже убежал. Я орала ему вслед, даже заревела от досады. Бесполезно. Хорошо, что документов с собой не было, а телефон и ключи лежали в кармане куртки.
Но купальник, пуанты, кошелёк – всё пропало. Я ещё долго стояла на набережной, наблюдая за тем, как рюкзак медленно напитывался водой и шёл ко дну. «Женя. Женя. Женя» – крутилось в мозгу. Точно она. Сколько она заплатила этому гопнику?
Я видела, как она пялилась на меня в классе: как будто ещё недавно могла мной питаться, а теперь я прогоркла, и она осталась голодной. Если она плачет, то из глаз вместо слёз, наверное, яд течёт. Она так просто не отстанет, нужно постоянно быть начеку. Смотреть по сторонам, а не только под ноги. Хотя, вспоминая историю с Кариной, я понимаю, что под ноги смотреть важнее всего: она может и мне подстроить то же, если захочет убрать с дороги. А она хочет. Я это чувствую.
Я подписалась в инсте на новости по хэштегу «нашавагановка» и не пожалела. История Карины выстрелила с новой силой, когда она выложила их совместные фотки с Женей. Карина сидит в инвалидном кресле и выглядит слабой, потерянной. А Женя… Это же надо! Танцует, опираясь на ручки кресла, как на станок. Карина замурована в гипс, а Женя одета в чёрную пачку и пуанты. Глаза выпучены, рот перекошен. Ещё и макияж помогает: губы вымазаны красной помадой так, что кажутся окровавленными, вокруг глаз жуткие чёрные тени.
Карина опухла от слёз, а Женя улыбается. Но как… Как она улыбается! Плотоядно, зверски, злобно. Она нависает над Кариной как хищник над жертвой. Это не лебедь, а кровожадный коршун. И бледная, с потухшими глазами Карина – добыча.
Пост под фотографиями от её имени звучал странно: «Спасибо, Женечка, что не забываешь. Я обязательно буду на премьере, чтобы в твой день напомнить о себе, твоей лучшей подруге».
Комментаторов как прорвало.
«Да как ей совести хватило прийти!»
«Вот же Пятисоцкая! Ну даёт, мелкая стерва!»
«Куда родители Карины смотрят: как допустили к измученному ребёнку эту хищницу?!»
«Вагановка тонет в грязи».
«Бедная Кариночка! Будущее скомкано, так Пятисоцкая ещё и смеётся над ней в открытую!»
«Карина, не верь этой лицемерке! Не считай её подругой! Посмотри на её лицо: это же гадюка, подлая гадюка!»
На этот раз на сторону Пятисоцкой встали немногие. Пару комментариев из серии «Да что вы на Женю накинулись? Это роль такая: чёрный лебедь!» быстро задавили:
«Какой лебедь? При чём тут лебедь? Здесь вообще не о балете речь! Посмотрите на их лица: Кариночка не знает, с кем связалась! Эта ваша Женя – исчадье ада!»
Поток хейта растянулся под фотографиями длиннющей бородой. То, что раньше было похоже на отдельные всплески, теперь прорвалось бешеным цунами. Я шла домой, уткнувшись в телефон. Глаз не могла оторвать от того, что читала. Про меня фанаты Вагановки уже, кажется, забыли. И хорошо. Наконец Женя показала своё лицо. Оставят ли за ней «Сильфиду» после такого скандала – вот вопрос. Надеюсь, что она потеряет роль.
У дома я замерла с телефоном в руках. Снова сквозняк на мгновение придержал решётку подворотни, словно кто-то вошёл вслед за мной. Налево в угол мой подъезд. Окна шестого этажа не горели, и у меня появилась надежда, что старуха уже спит.
Мне не хотелось думать о ней, когда я поднималась по провонявшей сыростью лестнице. Между ней и Женей я как между двух огней. Обе с удовольствием сожрали бы меня на ужин, но я оставлю их голодными. Я буду танцевать. Во что бы то ни стало.
В квартире было темно и
