В три ночи хамски позвонила Веруньке. Какое счастье, что Верка готова работать подругой круглосуточно! Более того, она и вправду долго не спит. Подруга сказала, что уже собралась ложиться, но не прочь потрепаться еще часок-другой. Как ее муж такое терпит?!
Верка была пряма. Диагноз поставила быстро и непреклонно: «хронический недотрах».
Я попыталась сопротивляться:
— Верочка, ну почему именно сегодня так… так плохо?
— У тебя сегодня который день? Ну-ну, соображай! День Красной армии, я правильно догадалась?
— Ах да, конечно… Но… Но почему вчера так не было?
— Тебе изложить биохимию этого дела? Я могу напомнить, чему в институте учили.
Я вздохнула:
— Да ладно, не надо… А почему в прошлый раз так не было? И в позапрошлый?
— А когда ты в последний раз… Как бы тебя спросить, чтоб не оскорбить твой нежный слух?
— Ладно, Вер! Что ты выставляешь меня барышней-недотрогой? Я не помню, когда последний раз. Давно. Еще в Лондоне, когда училась. Был такой Андрей, наш, из эмигрантов последней волны. Я тебе, наверное, рассказывала.
— Нет. Расскажи.
— Какое это имеет значение? Давно дело-то было… Отличный парень. Надежный, верный, ласковый, как молодой бычок. Интеллекта, такта, внимательности — столько же. Сколько у молодого бычка. Напористый, но такого доброго и порядочного наищешься…
— Я тебя о его порядочности спрашиваю?
— В остальном… Мы расстались быстро по моей инициативе, и я ничуть об этом не пожалела.
— Ясно. Значит, не меньше четырех лет прошло? Ты понимаешь, что это может иметь катастрофические последствия для твоего здоровья? Вот откуда у тебя хроническая депрессия! Надо срочно что-то предпринимать.
Верунькино бескомпромиссное здравомыслие меня в конце концов убаюкало.
— Хорошо, Вер. Только не волнуйся. Завтра начну… — бормотала я, зевая и еле ворочая от усталости языком.
Заснула около шести, зато глубоко и спокойно.
* * *
Виктор до упора откинул назад спинку изумительно мягкого кресла, посмотрел в иллюминатор — в черноту зимней ночи, прорезанной шереметьевскими огнями.
«Слушай свое сердце!»
Сердце колотилось о грудную клетку с недвусмысленным намерением вырваться на свободу и побежать куда глаза глядят.
Может, нельзя лететь этим рейсом? Катастрофа, теракт? Ну, тогда… Разве можно отказываться? Какой будет красивый финальный репортаж: мой собственный или уже обо мне.
Виктор за усмешкой старательно прятал от самого себя… не равнодушие к смерти — мечту, приятную фантазию о быстром и близком конце.
Впрочем, вся эта возня с навязчивым и невразумительным внутренним голосом стала слишком напоминать бабью истерику.
Когда ремни были пристегнуты и самолет медленно покатил своим извилистым маршрутом к взлетно-посадочной полосе, Виктор окончательно успокоился: он принял единственно правильное решение; другое было бы весьма эксцентричным и абсолютно неразумным.
Англия встретила их не лучше, чем проводила Россия: ледяным ветром, сыростью, колючей снежной крошкой вперемешку с дождем. Холодная выдалась зима. В мельтешении ночных огней они не сразу нашли служебную машину, ожидавшую их в аэропорту.
Вначале подвезли Гарри: тот жил на северо-востоке — как раз по дороге из Хитроу.
Виктор остался ждать в машине, привалившись в угол на заднем сиденье и стараясь унять ознобную дрожь хотя бы настолько, чтоб не стучали зубы.
Когда до него самого дошла очередь выходить из машины, он с огромным трудом выбрался из уютного салона: тело будто опутали веревками. Водитель уже держал наготове его вещи, извлеченные из багажника, — хотел было передать их владельцу, но, увидев, как медленно тот отлепляет себя от дверцы автомобиля, спросил сочувственно:
— Вам помочь, сэр?
Виктор благодарно кивнул. От этого короткого движения голова стремительно закружилась, в глазах разлилась чернота.
* * *
Я включила чайник и снова подошла к окну. Оглядела заснеженный двор. Валентина Антоновна из вивария спешила в другой корпус; в руках — большая клетка с крысами. Идти по свежевыпавшему снегу в распахнутом пальтишке с громоздкой ношей было трудно, она переваливалась с боку на бок, острые каблуки ее сапог подворачивались, вязли в снегу. Навстречу ей шли двое: Лев Иванович, начальник управления, и какой-то майор — лицо знакомое, но имени не помню. Лев Иванович вышагивал в папахе и теплой зимней шинели, а майор семенил впереди в одном кителе и легких ботинках — видно, поленился одеваться. Они шли каждый по своим делам — не вместе, но с высоты моего четвертого этажа выглядели анекдотичной парой из какой-нибудь социальной драмы позапрошлого века. Больше никого и ничего. Я разочарованно вздохнула.
Третий день подряд прихожу на работу ровно к десяти часам. К двенадцати уже непереносимо хочется есть. Я молча принялась доставать принесенные из дома бутерброды. Ленка, которая сегодня тоже хандрила, так же молча стала готовить на стол.
Я первой нарушила безмолвие, невольно заговорив о том, что более всего интересовало меня:
— Телевизионщиков опять нет!.. Как думаешь, они приедут?
— Я думаю, что тебе лучше забыть об этом. Они не приедут! — отрезала Ленка в своей категоричной манере.
— Почему? — тупо спросила я, не в силах замаскировать тоскливую интонацию.
— Потому что им нечего делать в нашей дыре.
— Но ведь они сюда собирались. Приезжали договариваться.
— Вот именно. Приехали, посмотрели — и им хватило двух часов, чтобы понять, что нечего тут искать.
— Начальство сказало, они вернутся, их интересует наше славное прошлое. И тревогу пока никто не отменял.
— Верь больше! Пошпионить хотели; увидели наше запустение, поняли, что поживиться нечем, и смотались.
Еще утром в понедельник Лев Иванович устроил общее собрание коллектива управления и снабдил нас подробными инструкциями по поводу того, как себя вести в общении с иностранными телевизионщиками. Что говорить, о чем умалчивать, что им показывать и как сберечь единственную на данный момент государственную тайну, находящуюся в нашем распоряжении, — что наш славный научный центр с богатыми традициями и великим прошлым дышит на ладан.
