Вдруг дрожащий звон привел ее в себя.
Все яснее и громче разливались в воздухе звуки церковных колоколов, затем донесся отдаленный хор, певший: "Да воскреснет Бог!", и стройное пение становилось все сильнее и могучее. Вверху заблестел широкий, голубоватый луч и в самой глубине его, словно отдаленное видение, как будто открылось широкое окно, а там, подняв в руках лучезарный крест, стоял коленопреклоненный человек в белом. Ярко освещенное лицо его походило на лицо доктора Заторского, а около него, с протянутыми вперед руками и осененной лучами головой, был виден человек высокого роста, тоже в белом, но осыпанном точно алмазами, одеянии.
Один лишь миг любовалась Мэри этим светлым видением, затем она почувствовала, что жертвенник рушится и огненные языки окружают опрокинутого козла. Смутно видела она, как омерзительная, нагая, опьяненная кровью и похотью толпа каталась в судорогах среди опрокинутых столов. После этого послышались раскаты грома вперемежку с кощунствами и стонами, а сверкавшие молнии освещали эту адскую сцену. Наконец, земля заколебалась, стены затрещали, и Мэри потеряла сознание.
Придя в себя, она увидела, что лежит на своей постели, слабая и разбитая, точно ей переломали кости. Все ее тело болело, но о ночном пире у нее оставалось весьма смутное воспоминание.
С трудом, так как малейшее движение доставляло ей боль, она позвонила. После довольно долгого ожидания, наконец, пришла Мэрджит: одна рука ее была на перевязи, голова забинтована, правый глаз подбит.
Ее сопровождал горбатый человек в черном, со злым, угрюмым лицом и гнусавым голосом. Он предписал Мэри лежать в постели, потому что бывшие по всему ее телу ожоги еще не зажили. Он сменил ей пластыри и мази, напоил каким-то лекарством, и она почти мгновенно уснула.
Когда Мэри стало лучше, она спросила у Мэрджит, что произошло? Собственные ее воспоминания были смутны и ясно было только сознание, что она избежала какой-то неминуемой опасности.
— Ах, миледи, как ужасно закончился наш чудный поначалу, но злополучный праздник! — со слезами в голосе рассказывала камеристка. — Все наши братья ранены и больны, и сам оберегермейстер был обожжен, точно молнией.
Медленно поправлялась Мэри, и только усилием воли, отгоняла она докучные мысли, осаждавшие ее при воспоминании о величавом звоне колоколов и дивном далеком пении.
Наконец, выдался день, когда она получила злостное удовлетворение своей мести, примирившее ее с судьбой и на время совершенно рассеявшее мрачные мысли. Она читала вечером в библиотеке, как вдруг услышала слабый треск и невольно подняла голову от чьего-то прикосновения.
На спинке кресла сидел Кокото. Его хитрая рожица выражала удовольствие, хвостик весело болтался, а глаза смотрели лукаво.
— Я пришел с отчетом о нашей работе, хозяйка, так как ты сама не призывала меня, а ведь мы уже порядком поработали.
— Я была больна, Кокото. Благодарю, что пришел. Ну, рассказывай скорее, что вы-сделали из заданной программы.
— Как ты и сказала, никто не помешал нам вторгнуться в дом, и вообще, там всех очень легко направлять по-своему. Сама барыня отсутствовала. Сын — игрок, и с тех пор, как мы принялись за него и везде сопутствовали ему, он постоянно проигрывал. Нуждаясь в деньгах, он взломал стол отца, но в тот же вечер проиграл украденную весьма крупную сумму. Теперь он застрелился, и мать нашла его уже мертвым по возвращении домой, а сама с испугу забыла на столе ридикюль с драгоценными вещами, который в суматохе украли. Хи, хи, хи! — оскалился Кокото.
Мэри погладила его пушистую спинку.
— Я довольна тобою и твоими. Продолжайте старательно работать. Тебя я сейчас угощу.
Она подала ему хлебец, замешанный на крови, и маленькое чудовище с наслаждением съело его, после чего исчезло.
Ван-дер-Хольм частенько навещал ее и помогал в занятиях. Когда она рассказала ему об отчете Кокото, он презрительно рассмеялся и сказал:
— Я понимаю ваше удовлетворение, сестра. Одно из величайших наших преимуществ — это возможность мстить. Я лично испытал это, и мой двоюродный брат, негодяй, погубивший меня, расплатился за это кровавыми слезами.
Это злобное удовольствие и настойчивое желание уничтожить или унизить свою обидчицу было еще живо в душе Мэри, когда она получила письмо от матери, писавшей:
"Каждый день молюсь я Богу за тебя, дорогая моя, и призываю на тебя благословение Христа. Пресвятой Божьей Матери и Николая Чудотворца…"
Но едва прочла она эти строки, как у нее закружилась голова, письмо вспыхнуло в руках, и она упала без чувств, пораженная, словно ударом по голове.
Через несколько минут появился призрак Ван-дер-Хольма и оцепенел, потому что над лежавшим на коленях Мэри пеплом витал небольшой голубоватый крест, и подойти к ней он смог только тогда, когда прорвавшийся в открытое окно ветер развеял в воздухе пепел.
Однажды вечером, несколько дней спустя после этого случая, неожиданно явился таинственный незнакомец. Мэри давно не видела его. Он был мертвенно бледен, казался мрачнее обыкновенного и молча облокотился, скрестив руки, на высокую спинку кресла, пристально глядя на Мэри. Незнакомец почему-то интересовал Мэри и возбуждал в ней смутные чувства, в которых она не могла разобраться.
— Какой у вас расстроенный вид! Я тотчас прикажу подать вам что-нибудь подкрепиться, — сказала Мэри нажимая звонок.
Вскоре появился Джемс с обычным, угощением: чашей крови и хлебцами, которые незнакомец с жадностью уничтожил. Затем он сел в кресло и, подавшись вперед, спросил, ядовито ухмыляясь:
— Разрешите, миледи, побеседовать с вами?
Теперь он уже был не так мертвенно бледен и вполне походил на обычного человека.
"Это должно быть старый сатанист, окончательно истрепавший себя, вроде Ван-дер-Хольма", — подумала Мэри, чувствуя неприятное стеснение в груди, но, тем не менее, вежливо ответила, что рада ему.
Поглощенная охватившим ее недомоганием, она не заметила лукавой усмешки гостя, который, казалось, не только слышал, но и следил за ее мыслями.
— К сожалению, вижу, миледи, что несмотря на вашу принадлежность к сатанинскому братству вы еще очень несведущи в законах потустороннего мира и вообще мало с ними знакомы. Например, имеете ли вы понятие о пагубной силе проклятия? Ах, если бы только люди знали, что проклятие, произнесенное в возбужденном состоянии, под влиянием страсти или бессильного, но бешеного гнева, это излучение души, сжигающее подобно раскаленной лаве ауру и создающее живое чудовище, обрекая человека на возмездие, а оно приковывает его к месту казни, порождает в нем ненасытную вражду и на многие века связывает с ненавистными ему существами. Но, увы, человек не знает, что вокруг него бушует космический ураган в ту минуту, когда произносит проклятие, одновременно осуждая и себя самого на роль палача, исполнителя собственного мнения… И вот, когда наступает годовщина этой злополучной минуты, старая рана будто вскрывается, оживают все душевные и физические муки, коршун проклятия требует пищи, а накопившаяся злоба стремится обрушиться на виновных.
