«Не ночевал ты в подъездах, любезный, — угрюмо подумал Корсаков. — Не знаешь, что если нет четырех стен вокруг, то жизнь тебя запинает до смерти. Чувствуешь себя улиткой без скорлупы. Беззащитным слизняком. И как на врата рая молишься на подъездную дверь без кодового замка. То еще сволочное изобретение! И если сподобился в четыре стены заползти и мирок себе надышать и обогреть, то лучше, чтобы вперед ногами из него вытащили. Чем пинком в зад — на улицу».
Федоров допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы.
— Во, чуть не забыл! Что это ты в отделении на Белорусском вокзале делал? Капитан Немчинов просил узнать, если тебя встречу.
Корсаков горько усмехнулся. Намек был достаточно прозрачен. Финансовые проблемы явно шли в атаку акульей стаей.
— Да так… Леня Примак из-за границы приехал, погуляли немного.
— О! Уважительная причина, — кивнул Федоров. По долгу службы он знал Леню, потому что часть Лешкиных гастролей проходила на Арбате. — Немчинов говорит, там на вас дело шить решили. Что-то вы на этот раз круто раздухарились, ребята.
— Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений пить не может.
— Вот пусть он сотню «зеленью» Немчинову и пришлет. Не обеднеет, падла!
— Ага, он пришлет! — покривился Игорь. — Всегда так. Гуляли вместе, а платить мне.
— С кем поведешься, так тебе и надо, — сверкнул народной мудростью участковый.
Игорь поскреб грудь, где все еще копошилась боль.
— Ладно, придумаю что-нибудь.
Федотов хозяйским взором окинул окрестности, потом перевел взгляд на оставшуюся бутылку. Придвинулся ближе.
— А теперь ты со мной поделись информашкой, Игорек, — понизив голос, произнес он. — Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?
Корсаков мелко перекрестился.
— Значит, Вадик ее трахнул, — сделал вывод участковый.
— У ребят любовь, — попробовал заступиться Корсаков.
— Ну, любовь или случка, сейчас никто толком не разбирается. Но если папаша заяву на изнасилование накатает — никакая любовь не спасет. — Он посопел и продолжил: — Что-то наша следачка Галя куда-то впопыхах бегала. Не к добру это. Галя — спец по изнасилованиям. Уже четверых упекла. Намек понял?
Игорь задумался, потом покачал головой.
— Нет, на изнасилование он подавать не будет. Огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросить может, без вопросов. Или скомандует череп Владику проломить. Самый разумный вариант.
— Во! Соображаешь, — одобрительно кивнул Федоров.
— Не первый год замужем, — пожал плечами Игорь.
— Тогда и о своей черепушке подумай. Умная она у тебя, но не железная.
Федотов наклонился, подхватил последнюю бутылку, ловко сковырнул пробку. Сделал большой глоток и протянул бутылку Корсакову.
— Расклад такой, Игорь. Озабоченного этого я подержу до вечера. На случай заявы от папы. Если начнется бодяга с изнасилованием, ты покатишь свидетелем. Но могут заказать как соучастника. Чтобы кулаками в следующий раз не махал. — Он рыгнул и перевел дух. — Фу, аж изжога началась! Если за сутки никаких заяв на вас не накатают…
— Значит, заказ ушел в другие инстанции, — закончил за него Игорь.
Федотов покачал головой.
— Говорю же, умный! Даже жалко тебя.
Корсаков отвернулся.
— Мой тебе совет, делай отсюда ноги, парень, — прошептал Федотов. — Одного Вадика валить не будут. Ты же можешь ко мне с заявой на пропажу с места жительства прибежать. И готовой версией. А нафига оно им надо? Оно им не надо настолько, что ты пойдешь вторым номером.
Корсаков помолчал. Улыбнулся своим мыслям.
— Знаете, что сказал Столыпин после первого покушения?
— Это тот, что реформы делал? — уточнил Федотов.
— Ну да. Ему предложили поменьше появляться на публике. А он ответил, что, достигнув определенного статуса, позорно бегать от пули.
Федотов крякнул.
— У тебя-то какой статус, Игорек?!
— Я — художник, — тихо ответил Корсаков.
Допил пиво и встал.
— Пойду нести искусство в массы. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.
Федотов снизу вверх посмотрел ему в набухшее синяками лицо.
— Ну ты, блин, и артист!
От удивления он даже, вопреки установившейся традиции, не протянул Корсакову руки.
— Да, Сергей Семенович, забыл спросить. — Корсаков сделал шаг и оглянулся. — А к чему кандалы снятся?
Участковый посмотрел на него глазами битого-перебитого дворового пса и криво улыбнулся.
— К ним, родимым, Игорек, и снятся.
Корсаков занял свое законное место на «уголке художников» у витрин ресторана «Прага».
Сделал всем ручкой, мимикой извинился перед своими ребятами за непрезентабельный вид. Но побитой мордой тут мало кого можно было шокировать. Разложил этюдник, кресло для себя и стульчик для клиентов, пристроил на подставках пару портретов известных личностей, для рекламы своих способностей портретиста.
Уселся поудобнее, вытянув ноги. Надвинул многострадальный «стетсон» на глаза, чтобы не отпугивать клиентуру. Закурил.
Шел самый «чесовый» час. Пятница, семь вечера. Небо медленно угасало, словно там, на облаках, кто-то подкручивал реостат, но было еще достаточно светло и, главное, после вчерашнего дождя, в город опять вернулось лето, жаркое и душное. Народ по Арбату валил валом.
В нарядной толпе, прущей, как на первомайскую демонстрацию, выделялись элегантно раздетые девчонки. Другого определения подобрать к их виду было невозможно.
Корсаков провожал каждую оценивающим взглядом. На его вкус, многим девочкам не мешало бы откачать пару кило жирка с талии и бедер. Но попадались совершенно сногшибательные экземпляры. Им нагота шла, как африканским народам. Была естественным и единственным украшением грациозных тел.
«В мои годы за такой прикид до комсомольского собрания не довели бы. Разорвали бы на месте, на фиг. За пропаганду культа секса и насилия, — подумал Игорь. — Правильно, правильно, девочки! Мой вам респект и поцелуи! Кто хоть раз прошелся вот так и такой, того уже в комсомольскую казарму не загонишь».
Вдруг до щекотки в кончиках пальцев захотелось рисовать.
Он закрепил на доске чистый лист ватмана. Задумался, прислушиваясь к себе. Провел первую линию.
И после этого вокруг словно выключили свет и звук. Остался только карандаш и белый прямоугольник ватмана…
Корсаков откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно нахлынул шум улицы, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: голоса прохожих, всплески смеха, обрывки мелодий.
