Клава, тем не менее, бросила на кусты испуганный взгляд, поднялась на ноги. Платьице — скомканное, отброшенное — лежало неподалеку, и девушка торопливо натянула его… Кирилл вздохнул, провожая взглядом то, что исчезло под застиранным ситцем.
Затем, делать нечего, привел и себя в порядок, — подтянул джинсы да застегнул молнию.
Она опустилась рядом на колени, осторожно коснулась его щеки (Кирилл непонятно отчего смутился: ну да, щетина, ну да, двухдневная, — решил, что в Загривье можно пренебречь опостылевшим ежеутренним ритуалом). Клаву его небритость не отпугнула, и она произнесла задумчиво:
— Ты красивый…
Он смутился еще больше (Марина никогда не расточала похвал внешности мужа), хотел сделать какой-нибудь ответный комплимент, но искренний и не банальный в голову не приходил, и Кирилл так ничего и не сказал, она заговорила сама — быстро, жарко, сбивчиво: забери меня отсюда, забери, она ж тебя не любит, я ведь все видела, может и любила когда, но не теперь, забери, все исполню, что ни попросишь, рабой твоей буду, словом не попрекну никогда, что ни сделаешь, только забери, только увези, увези подальше, нельзя тут жить, и нигде так не живут, душно здесь, дышать нечем, я уж привыкла было, а тут ты… глянул, влюбил, — как петля с горла, снова не смогу, не вынесу, забери, увези, христом-богом прошу, твоей буду, пока не погонишь, на мужика чужого не взгляну, детей рожу, сколько захочешь; скажешь, дома сидеть буду, скажешь — работать пойду, только увези…
Кирилл слушал, и отчего-то верил, верил каждому слову, и когда Клава замолчала, представил на мгновение, что все так и есть: он возвращается с работы поздно вечером, и ему не надо опасливо думать, поверит ли жена чистой правде о навалившихся под конец рабочего дня делах, потому что он знает, что дома женщина, которая верит, любит и ждет, любит его одного, и любит по-настоящему, без всяких оговорок, без всяких психологических вывертов, без садомазоштучек… И в кроватках посапывают дети. Их дети.
А самое главное — он будет в доме хозяином.
Хозяином. В доме. Он. В своем.
Все, что Кирилл успел представить за недолгие секунды после сбивчивой речи Клавы, ему понравилось…
— Забери меня… — сказала Клава тихо, с какой-то грустной безнадежностью, словно страстно желала поверить, что он согласится, — но ни на секунду не верила. Глаза ее поблескивали, наполнялись слезами.
Надо ответить, надо произнести одно слово… Коротенькое, маленькое, всего две буквы: «д» и «а»… И все в его жизни пойдет по-другому.
— Я дура, да?
— Все очень сложно… — промямлил Кирилл.
— Я дура… — повторила Клава жалобно. Не спросила. Констатировала факт.
И заплакала.
3
Время поджимало… Марина вполне могла уже проснуться и озадачиться вопросом: а где, собственно, ее муж? И чем занимается?
Но Кирилл все равно пошел с гривы кружным путем, через всю деревню. Надо немного остыть, проветриться… Казалось, что стоит лишь Маринке всмотреться в его сияющее лицо, подозрительно втянуть носом воздух (хотя никакой сильно пахнущей парфюмерией Клава не пользовалась), — и она поймет все.
Я ничего о ней не знаю, размышлял Кирилл, шагая длинной загривской улицей (не о жене размышлял, естественно). Ничего, кроме одного: хочется быть рядом — и сейчас, и вообще… Возвращаться же в дом с высоченным крыльцом — не хочется. Неужели это та самая знаменитая «любовь с первого взгляда»?
А может быть, все гораздо проще? — спросил он себя в приступе внезапного скептицизма. Может, дело в том, что у тебя не осталось уже сил находиться рядом с Мариной? И Клава здесь не при чем, на ее месте с тем же успехом могла оказаться любая другая, проявившая минимальную инициативу? (Сам он, пожалуй, после шести лет брака способность к каким-либо инициативам утерял начисто.)
Что, если все обстоит именно так?
Он не знал…
Если Марина… Если Марина не беременна… — Кирилл так и не закончил эту свою мысль.
Остановился, чуть не доходя до магазина, — того самого, рядом с которым завершилась их вечерняя прогулка.
На куче бревен сидела личность — понурая и небритая. По виду — типичный алкаш, дожидающийся заветного часа. Вас удивило вчера отсутствие ханыг, Кирилл Владимирович? — получите и распишитесь.
Он вдруг вспомнил, что собирался навести справки у местных: нет ли еще каких наследников у дома, принадлежавшего покойному Викентию? — да так и не навел.
С тех пор многое изменилось, и многое обрело новый смысл. Он таки расспросит — этого алкаша, сейчас. Если ханыга ничего вразумительного не изречет, тем лучше. Кирилл истолкует пьяное бормотание в желательном для себя смысле. Если же окажется достаточно адекватен и опровергнет наличие левых наследников, тогда…
Тогда…
Тогда он соврет Маринке, черт побери! Он столько лет боялся (да! да! боялся!) лгать ей, что она поверит, обязательно поверит, не сумеет отличить правду от лжи…
Впрочем, что загадывать наперед. Возможно, ничего сочинять и не придется, может, с домом и впрямь не все чисто, и они уедут из Загривья, отказавшись от покупки, Марина навсегда, а он… Он должен все-таки написать книгу про дивизию-призрак, и будет иногда выезжать сюда, на гриву, как когда-то на Карельский, — с палаткой и металлоискателем…
А в палатку будет приходить Клава. И все ты затеваешь лишь для этого, — вклинился во внутренний монолог насмешливый голос здравого смысла.
Ну… да… Да! Ну и что?!
Он осторожно присел на бревна рядом с небритой личностью.
— В десять отопрут, сучары… — медленно и уныло сказала личность словно бы и не Кириллу, словно бы адресуя свою тоску в мировое пространство, всей желающей посочувствовать галактике. — В десять… Сталбыть, цельных восемь часов во рту ни капли… Сдохну.
Ни капли?? Хм…
Ну, значит, судя по амбре, доносящемуся от этого индивида, некогда он работал сцепщиком на узловой станции, и обнаружил бесхозную цистерну спирта, утерянную вследствии извечного российского разгильдяйства, и возликовал, и залез на нее с ведром, и провалился в люк, но не утонул, а упрямо плавал и пил, пил и плавал, пока цистерна не показала дно, а вода, из которой, как известно, на семьдесят процентов состоит любой человек, — не заменилась в данном отдельно взятом человеке целиком и полностью на этиловый спирт. Так он с тех пор и живет. Тем он с тех пор и пахнет.
У ног личности прикорнула маленькая кудлатая собачонка — и, казалось, тоже мучалась жесточайшим похмельем.
На вопрос о прочих родственниках Викентия — кроме живущего в Сланцах Николая — личность отрегировала так:
