Я чуть не поперхнулся, кусок мяса застрял у меня в горле, кроличья лапа с лопаткой показалась мне почему-то несколько длиннее обычной. Цымбалюк же от души рассмеялся:
– Да ты не дрейфь, Николай, это настоящий кролик, – утирая на глазах слезы, уговаривал меня Александр Петрович.
Но аппетит у меня был окончательно испорчен, я даже не захотел попить чаю с пирожным и засобирался. В комнату вошла жена Цымбалюка:
– Что ты, опять, наверное, гостя своими байками пугаешь, Саша? Ну, как тебе не стыдно?! – переливаясь черным золотом своего китайского халата, упрекнула мужа хозяйка и, мило улыбнувшись мне, сказала: – Да вы не обращайте на него внимания, молодой человек, он тут вам наговорит. Хотите еще водочки для аппетита? – хозяйка полезла в буфет за бутылкой.
– Да я понял, что Александр Петрович шутит, но мне действительно уже пора, – обходя ее полное тело, пошел я в прихожую.
Александр Петрович вышел в коридор меня проводить:
– Ну что ты, Николай, право, не бери в голову, меня хлебом не корми, а дай пошутить. Мы с тобой так приятно посидели, еще б могли. Знаешь, мне жалко тебя так отпускать, от тебя энергия такая идет, на душе просторней становится.
– Я еще приду, Александр Петрович, обязательно приду, с вами так интересно, – постарался успокоить я шутника, застегивая пальто. – А сейчас мне, правда, пора – заниматься надо.
– Ладно, Николай, заходи, обязательно заходи, я еще многому могу тебя научить, – напутствовал меня на дорогу Александр Петрович.
Я вышел на улицу и оглянулся на окна квартиры, откуда только что вышел. Из-за раздвинутой шторы, в свете абажура, мне платочком прощально махала китаяночка…
На улице было уже темно и сыро – подкапывали редкие и крупные капли начавшегося дождя, казавшиеся следами трассирующих пуль в свете уличных фонарей. И эти следы межевались с бомбочками ржавых листьев, сбиваемых дождиком и бросаемых на растоптание редким, в этом глухом квартале, прохожим. Вообще-то, я люблю такую слякотную, ночную погоду в октябре, когда хлюпает под ногами, но ты одет в добротное пальто и непромокаемые ботинки, и тебе тепло и уютно и все нипочем.
Мимо меня, развинченной походкой, оставив после себя шлейф угарной сивухи, продефилировала какая-то местная шлюшка, в дорогом коверкотовом пыльнике, бесполезным от дождя и уже, правда, прилично поношенном – наверное, с плеча своей матери. Фонарь выхватил мерзкую улыбку ярко-красных губ, располосовавшую ее рожу от уха до уха. Шалава пыталась залезть мне своим бесцеремонным, зазывным взглядом, не в меру размалеванных глаз, прямо в душу – меня чуть не вырвало. Работает. Здесь они дешевы, тариф – трояк или стакан водки, и можно заходить за любой мусорный бак, куда не долетает свет фонаря, или в первый попавшийся подъезд, с разбитой лампочкой, ставить ее в позу прачки к батарее, задирать плащ и получить причитающееся животное удовольствие, вместе с сифилисом на сдачу. И это было очень странно – ведь в СССР не было проституции…
В этом районе не ходят трамваи, только тихий синий троллейбус. Он не гремит и не предупреждает о своем появлении, как мой любимый трамвай, а подходит неслышно, словно в тапочках, распахивает перед тобой двери и уносит из пролетарского района в цивилизованный мир.
Я ехал домой и думал о Софье. Как там она теперь обходится без меня, моя рыбка, моя ненаглядная? Думает ли обо мне, сладенькая моя, жалеет ли, что сама разверзла меж нами пропасть, над которой заставила меня строить мост? Я ведь могу сорваться. Но я упрямый, и сегодня, у Цымбалюка, я заложил под него еще одну сваю. Осталось придумать, кого я сегодня мог бы посетить в тонком мире, ведь прочность этой сваи надо еще и испытать. Еще не подъехав к своей остановке, я уже знал, кого из мертвых я навещу сегодня. Им станет покойный мой дядя Сережа.
Пару недель назад он приснился мне. Я вспомнил, как я видел во сне некое глухое помещение. В центре его находился колпак из толстого стекла, колпак увенчан красной звездой. Под колпаком сидел дядя Сережа. Проснувшись, я долго размышлял над тем, что мне приснилось. Ни к какому конкретному выводу не пришел. Какое-то еще время я ходил под впечатлением этого сна и когда вспоминал о нем, то он не давал мне покоя. Я понимал, что дядька хотел мне что-то передать, очень важное, но у него не получилось по каким-то причинам. И вот теперь представился подходящий случай – и практику в астральном ясновидении получить, и дядю Сережу повидать с его проблемой.
Глава VIII Я служил фюреру
Закрывшись в своей комнате после легкого ужина – ведь я уже немного поел у Цымбалюка – я разделся до трусов и начал свой опыт с ясновидением в состоянии саморегуляции. Поначалу все шло точно так же, как и на квартире Александра Петровича. Наконец, я дошел до того момента, когда загнал энергетический шарик под лобную кость. В этот момент моя голова самопроизвольно начала крутиться, но описать словами физические ощущения, возникшие при этом, невозможно, их надо прочувствовать. Я попробую.
В области межбровья у меня возникла тяжесть, не стоящая на месте. Она вращалась неким упругим, теплым шариком в зоне от кончика носа и переносицы – до этого самого межбровья, изредка выходя за близкие им пределы по сторонам. При этом чувствовалась тянущая тяжесть этого шарика, который, как бы, забрался под лобную кость, и теперь его зацепили крючком на невидимой лесе и таскают туда-сюда, а вслед за ним тянулась и моя голова. Ощущение не из приятных, будто из меня высасывали мозги. Через несколько минут мне показалось, что этой леской, наконец, что-то из головы таки выдернули, в области межбровья ощутился хлопок, будто оттуда вылетела пробка от шампанского – мой астрал вышел из тела.
С этого момента начинало происходить, как мне показалось, раздвоение личности. Я увидел самого себя, как бы со стороны, извивающегося в невообразимых конвульсиях, потом направился куда-то вверх и увидел мышь, бегающую по чердаку, над потолком нашей квартиры. Причем, этот дуалистический мир, в который я попал, оставался похожим на наш привычный в пределах лишь двух-трех метров от меня – в библиотеке я уже испытывал аналогичное ощущение, когда на голове у меня была диадема.
Потом он стал искажаться, я увидел его таким, который трудно понимаем при нашем привычном способе восприятия. Он превратился в неузнаваемый. Люди здесь были окружены своими мыслеформами и мыслеформами, которые им присылались откуда-либо со стороны. Он был полон элементалов и иных астральных сущностей. Неживое тут представлялось живым, думающим, со своими мыслями и прочим. Это другие пространства, другое течение времени и другие, непривычные нам образы обычного, которые трудно описать словами. В том мире все мне казалось образным: и дома, и мостовая, и автомобили. Но как перевести и объяснить образ толп народа, собак, птиц, машин за десятилетия прошедших по той же дороге, идущей рядом с моим домом? Она хранила память и мысли миллионов людей, которые когда-то прошли по ней. Они были видны и ощутимы. Она была живой, но жила какой-то иной, непонятной мне жизнью.
