Ознакомительная версия.
Со дна этой влажной пасти на него смотрело лицо. Широко раскрытые глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве что в его сердце. Но там он был просто оглушительным.
Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.
Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это была именно она.
Его трясло. Трясло с ног до головы.
Я выбросил ее в колодец. Я выбросил ее в колодец. Прошу тебя, Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.
Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики разрослись вокруг старого колодца.
Но вода вернулась. Как и обезьяна.
На этот раз уже не было сил бороться с памятью. Хэл безнадежно присел, позволяя воспоминаниям нахлынуть, пытаясь отдаться их потоку, оседлать их, как серфингист оседлывает гигантскую волну, которая изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново, чтобы еще раз оставить их в прошлом.
В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во второй половине дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто не приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки зарослей и собирала горсточку ягод в свой передник. Здесь ягоды уже перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость, похожую на гной. Внизу под ногами, в густой траве пели сверчки, издавая свой бесконечный, безумный крик: Рииииии…
Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках и на голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен ужасом, ослеплен до такой степени, что чуть не наступил на гнилые доски, прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не провалился в тридцатифутовую глубину колодца, на грязное дно. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и еще несколько шипов впились ему в предплечья. Именно воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.
Это было в тот день, когда умер Джонни Мак-Кэйб, его лучший друг. Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш, устроенный на дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру, и готовясь идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз, когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал свою шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того, как ее подруга Милли позвонила ей с улицы, чтобы рассказать печальные новости, тетя Ида сказала:
– Выйдем во двор, Хэл, я должна сообщить тебе что-то очень грустное…
И он подумал с вызывающим тошноту ужасом: «Обезьяна! Что она натворила на этот раз?»
В тот день, когда он выбросил обезьяну в колодец, на дне не было видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной грязи. Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, с занесенными для удара тарелками, с вывернутыми наружу губами, с оскаленными зубами, с вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.
– Я ненавижу тебя, – прошипел он ей. Он сжал рукой ее отвратительное тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась ему, когда он поднес ее к лицу.
– Ну, давай, – осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила все хорошее. Буквально все. – Ну, давай, ударь ими! Ударь!
Обезьяна только усмехнулась.
– Давай, ударь ими! – его голос истерически задрожал. – Давай, ударь ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!
Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.
И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он видел как она перевернулась в полете, обезьяний акробат, выполняющий сложный трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках. Она ударилась о дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил ее механизм. Неожиданно тарелки все-таки начали стучать. Их равномерный, обдуманный, металлический звук достигал его ушей, отдаваясь и замирая в каменной глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…
Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит ее внизу, хотя, возможно, это было лишь воображение. Лежа там, в грязи, уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над краем колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке зубов, стуча тарелками, забавная заводная обезьяна.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер? Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми глазами, исполняющий свой собственный акробатический прыжок, летящий в летнем воздухе со все еще зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз. Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?
Застонав, Хэл закрыл отверстие досками, занозив себе руки, но не обратив на это внимание, даже не почувствовав боли. Он все еще мог слышать, даже сквозь доски, приглушенный и от этого еще более отвратительный звон тарелок, раздающийся в кромешной темноте. Звуки доходили до него как во сне.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?
Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его лице новые кровоточащие царапины, репейник цеплялся за отвороты его джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки и ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже сидящим на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что Хэл плачет о своем погибшем друге. Так оно и было, но другой причиной его плача был испытанный им ужас.
Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В тот вечер, когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую мантию стелющегося по земле тумана, машина, едущая слишком быстро для такой плохой видимости, задавила бесхвостую кошку тети Иды и унеслась прочь. Повсюду были разбросаны полураздавленные внутренности, Билла вырвало, но Хэл только отвернул лицо, свое бледное, спокойное лицо, слыша, как словно где-то вдалеке рыдает тетя Ида. Это событие, последовавшее за известиями о маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий, и дяде Уиллу потребовалось около двух часов, чтобы окончательно успокоить ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был его черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его, ни его брата Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А сейчас обезьяна исчезла, она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в ушах была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои чертовы тарелки теперь – пожалуйста. Она может услаждать их звуками гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые устроили себе дом в глотке каменного колодца. Она сгниет там. Ее отвратительные шестеренки, колесики и пружины превратятся в ржавчину. Она умрет там. В грязи, в темноте. И пауки соткут ей саван.
Но… она вернулась.
Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и в ушах у себя услышал призрачное эхо обезьяньих тарелок: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер, Хэл? Он твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь…
– Немедленно положи это!
Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу показалось, что это сейчас произойдет, что толчок запустит механизм и тарелки начнут стучать и звенеть.
– Папа, ты испугал меня.
– Прости меня. Я просто… Я не хочу, чтобы ты играл с этим.
Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли его в свою собственную временную зону.
Терри сидела рядом с Дэнисом и читала газету. Она уставилась на старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал рок-журнал. Питер сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.
– Так или иначе она не работает, – сказал Питер. Вот почему Дэнис отдал ее ему, – подумал Хэл, а затем почувствовал стыд и рассердился на себя самого. Он все чаще и чаще испытывал эту неконтролируемую враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою низость и… липкую беспомощность.
– Не работает, – сказал он. – Она старая. Я собираюсь выбросить ее. Дай ее сюда.
Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.
Ознакомительная версия.
