"Как ты теперь будешь жить, - без знака вопроса, риторически спросила его бабушка, когда они садились в её розовый с открытым верхом кадди - "кадиллак" 59-го года выпуска. - Учти, что я не намерена класть на алтарь (она так и сказала "на алтарь") свою личную жизнь ради тебя. Не смотри на меня так, я еще не старая, у меня тоже могут быть увлечения... Умирая (пневмония на фоне почечной недостаточности), мой Джонатан - он был много-много старше меня - сказал мне: "Не запирай себя в четырех стенах, живи на полную катушку, чувиха!" Вот я и стараюсь следовать его завету... Ты уже взрослый мальчик и лучше всего тебе пойти работать, чтобы содержать себя. Я в твои годы..."
Тут она вспомнила, что никогда не работала - ни в его, ни в какие другие годы, - замолчала, выкинула докуренную до фильтра сигарету, завела мотор и рванула с места машину.
Внезапно он очень остро осознал свой возраст, словно перед ним рывком открыли дверь в голубую пустоту, торопливо нацепили парашют и выпнули из "Дугласа", как во время прыжков парашютистов в день Независимости. И вот он летит, захлёбываясь тугим воздухом. Он взрослый! Свобода! Это его день независимости! Хотелось плакать от жалости к маме и папе и одновременно чему-то радоваться.
2
И он хлебнул соль жизни большой ложкой. Для начала мотанул в Чикаго - ближайший большой город, столица штата, и все такое. Джон знал, что ехать автостопом в его возрасте и с его рожей ("Знаешь, почему я тебе дала? - сказала одноклассница Энн Нортон, с которой у Джона был первый в жизни секс после выпускного бала, - потому что у тебя бандитская рожа. Мне такие нравятся") - было бесполезно (как он ненавидел потом это слово - "бесполезно"). Поэтому он наскреб денег на железнодорожный билет, и прямой веткой помчался к новой жизни.
Устроился работать в порту подсобным рабочим. Сделался самым что ни на есть пролетарием и членом профсоюза. Но своим среди рабочих он не стал. Все время его от народа отделяла какая-то преграда, барьер. Или какое-то возвышение, не то подиум, не то сцена, с высоты которой он взирал на всех. Некоторые находили его высокомерным. Другим не нравилась его склонность к витиеватой речи. Одна работница - грубая девка с некрасивым лицом, - услышав от него книжное, не знакомое ей слово, прямо сказала ему: "Чего ты выпендриваешься?!" (на самом деле она сказала куда как грубее).
А он вовсе не "выпендривался", он говорил, как шло от сердца. Просто у него изначально был более богатый словарный запас, потому что он с детства много читал, и не только комиксы. Иногда он по целым дням пропадал в читальном зале местной библиотеки. К нему домой приходили друзья, спрашивали, где Джон? Не пойдет ли он гулять? Его мама отвечала - Джон пошел в библиотеку. Друзья удивлялись - вот чудак, как он может корпеть над книгой в такой расчудесный летний день. И уходили играть в бейсбол без Джона. И все же они уважали его, не дразнили. Ведь у каждого должны быть свои причуды. А в остальном-то Джон был нормальным парнем, не отличником-задавакой, а таким же троечником, как и они.
Но самое главное, у Джона начались первые приступы нарождающегося таланта. Вначале это дитя было еще не оформившимся, и он не понял его намерений и ошибся в средствах выражения.
На исходе двадцать первого года жизни он переехал из брутального Чикаго в более культурный Нью-Йорк.
Однако с культурной программой пришлось пока повременить. Сначала пришлось просто выживать. Жизнь в Нью-Йорке Джон условно делил на периоды, один из которых - самый первый - назывался "подземный". Из-за жестокого отсутствия денег он буквально жил под землей - ночевал на станциях, в хитроумных коммуникациях метро. Вообще он любил метро и любил ездить на этих грохочущих поездах, разглядывая меланхолические, страдальческие лица нью-йоркских пассажиров, которые, несмотря ни на что, всякий раз говорили ему, что он правильно сделал, приехав в этот великий город.
Нью-йоркское метро поражало его и волновало, он всей душой отдавался смысловому богатству подземки.
А по утрам он отправлялся на Сорок вторую улицу, в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. В большом читальном зале можно было отдохнуть и даже подремать без опаски попасть в полицию. Ну и, конечно, почитать. Он больше налегал на классику. Первой его "нью-йоркской" книгой был роман Вирджинии Вулф "Между актами". Прочитав предисловие к книге, Джон долго смотрел на портрет писательницы и все никак не мог понять, как эта женщина с пугливыми оленьими глазами могла решиться на страшный поступок - едва закончив рукопись романа, она пошла на реку и утопилась. Ужасно.
После таких трагедий собственная жизнь казалась ему не такой уж страшной. Мало-помалу он выходил из пике. Работа в "Стаки" и "Харди"* спасли его от окончательной нищеты.
* ["Стаки" и "Харди" - сеть кафе-закусочных, в которых подается стандартный набор блюд американской кухни ]
Заимев первые деньги Джон поселился на окраине Лонг-Айленда, в тени Бруклинского моста, где пронзительный холодный ветер дул с Ист-Ривер, а он ходил по набережной, уткнув небритый подбородок в поднятый воротник старенького шерстяного пальто, воображая, что прогуливается в окрестностях сурового замка Эльсинор, и шептал, а иногда выкрикивал: "Be or not be? That is the question!"**, за что прослыл в округе местным сумасшедшим.
** [ "Быть или не быть? Вот в чем вопрос" (англ.) - начальные фразы из монолога Гамлета],
Какое-то время он посещал курсы актерского мастерства, для этого ездил из Бруклина в Квинс на общественном транспорте, мечтая о своей машине. Вскоре один вопрос для него решился: он быстро понял, что курсы - это блажь и актера из него не выйдет.
Но тяга к культуре у него не угасала. Он активно посещал музеи, картинные галереи, концерты; смотрел фильмы, которые никогда не доберутся до обшарпанных кинотеатриков в его родной городишко.
В Нью-Йорке у него также практически не было друзей, если не считать знакомых ребят из студии Станислава Камински, преподавателя актерского мастерства, которого звали все Станиславским, за его пристрастие к русской системе. Уже тогда Джон жил отдельной жизнью, как и подобает творцу, пусть и будущему. А все остальные, все эти испанцы, черные, албанцы и Бог знает какой национальности, весь этот вавилонский люд жил своей жизнью и собственными проблемами. В четверг вечером многие из этих тысяч гуляли по Таймс-сквер, месту, которое когда-то было сердцем величайшего города на земле или шли на Бродвей, чтобы хоть немного пожить в мире иллюзий.
Через семь месяцев он не выдержал сосуществования среди этого человеческого отребья и перекочевывал в Гринвич-Вилледж. В таком городе, как Нью-Йорк, это было все равно как улететь на другую звезду в галактике. Гринвич-Вилледж - интеллектуальный район Нью-Йорка. Здесь обитает богема. Здесь много библиотек, живут яйцеголовые профессора, длинноволосые художники и трубкозубые писатели. Здесь расположены многие издательства. Вот куда потянуло Джона.
