— Нехреново ты тут повеселился, — протянула Стелла.
Надо отдать ей должное: желудок у нее крепкий. Хоть бы что — а тут уже и второй коп блевать начинает.
— Так себе, — буркнул я и вручил ей монтировку. — Сеткометы забери, казенные, чай…
И двинулся в обратный путь, оставив полицейских у туши.
Вернувшись к машине, плюхаюсь на сидение, откидываю спинку назад. Ух, хорошо расслабиться после такого-то напряжения. И на душе спокойно и светло.
Стелла бросила сеткометы и оружие на заднее сидение, села за руль и завела двигатель.
— Вообще для таких случаев люди придумали ружья, в том числе автоматические, — заметила она. — Сколько раз тебе пришлось ему врезать? Ревел-то он долго… А как так вышло, что туша просто в фарш, а голова осталась почти целая?
— Если б я бил по голове — он издох бы намного раньше. Да и то не фонтан… Раз пятьсот врезал, но кошак драный подох где-то на четырехсотом с хвостиком.
Стелла развернула машину и спросила:
— А зачем ты его так?
— Я хотел, чтобы он страдал, и сожалею, что он страдал так мало.
— Ты ненавидишь других хищников?
— Только львов. Мы все ненавидели львов. Самое мерзкое животное на свете. Или как минимум из кошачьих.
— Почему?
— А ты подумай, чем львы принципиально отличаются от всех крупных и средних кошек. Вообще от всех кошек без исключения.
А вы как думаете, дорогие читатели, чем лев отличается от всех крупных кошачьих?
Пишите в комментариях:)
Спасение мира — очень скучное занятие
Минуты две были слышны только урчание двигателя и шуршание шин.
— Львы живут прайдами и охотятся группой, — внезапно сказала Стелла.
Умная. Хотя это я и так знал.
— Верно. Именно групповой охотой они нам так ненавистны. Быть доминирующим суперхищником и охотиться группой… Не знаю, применимо ли слово «подлость» к неразумным животным — но, в общем, как раз потому мы всегда считали их своими главными врагами. Доминирующие хищники должны драться друг с другом один на один и охотиться в одиночку. Охотиться группой — удел слабых. Таких, как волки или гиены. Для крупного сильного зверя это… совершенно неприемлемо.
Стелла хихикнула с ехидцей.
— А забивать жертву монтировкой, перед тем спутав ее сетью, «кодекс суперхищника» позволяет?
Я вздохнул.
— С равными я дерусь честно. Ни разу в жизни я не применил человеческое оружие против медведя и большую часть боев с кошачьими не применял свой смертельный укус. В половине боев с хищниками я одержал победу без убийства. Но львы… Львы это другое. Это очень личное. Я мечтаю однажды убить последнего льва на планете. Хотя, вообще говоря, мечтать нам зачастую не дано.
— Львы убили кого-то из твоих?
— Да… моя мать погибла, защищая меня от трех пещерных львов. Они все тоже погибли, но у матери не было шансов выжить. А я был молод и тяжело болел. Все происходило на моих глазах, и я ничего не мог сделать… По мере жизни то, что было сто лет назад, окутывается туманом. То, что происходило тысячу лет назад, и не одну, остается в памяти в очень общих чертах, так, будто это происходило не с тобой, а кто-то рассказал тебе… Но моя мать… я уже не помню ее лица. Помню только ее тепло и заботу… И ее последний бой. Я помню и свои отчаяние, горе и боль, словно это произошло месяц назад. Так что мое желание, чтобы каждый убитый мною лев страдал, ты, я полагаю, поймешь.
— Давно это было?
— Давно. Вы, кроманьонцы, только-только появились в Европе.
— И за столько тысяч лет ты так и не смог простить?
Я покачал головой.
— С прощением у нас все еще хуже, чем с ложью. Мы на это физически не способны, как мне кажется.
Стелла саркастично хмыкнула.
— А, ну это я знаю, что с ложью у тебя дела обстоят лучше, чем с прощением. Когда именно ты лгал? Когда говорил, что простишь меня, или когда говорил, что не способен прощать?
Я усмехнулся.
— Я не лгал. Я действительно прощаю тебе то, что ты пыталась меня убить. Я прощаю тебе то, что твоя машина красного цвета. Я прощаю тебе, что твои имя начинается на «С», а фамилия — на «Ф». Я прощаю тебе, что небо синее, вода мокрая, а снег холодный. В общем, я легко и непринужденно прощаю тебе абсолютно все то, за что никогда не держал зла.
— В смысле? Не держал зла, но в живот пырнул?
— Меня можно вынудить на жестокость, спровоцировать на насилие, заставить защищаться… Но я никогда не ненавидел людей, которые пытались меня убить. Я не вижу тут повода для обиды. Я — хищник. Вы — добыча. Хищнику естественно есть добычу, а добыче естественно пытаться убить хищника, таков порядок вещей. Ненависть — это эмоция, которая заставляет добычу враждовать с охотником. Но я — охотник, я не враждую со своей едой, кроме собственно охоты ради пропитания. И поэтому мы в большинстве своем не способны ненавидеть. И даже наша вражда со львами не была ненавистью, это мой личный «пунктик», и только потому, что в той ситуации я сам оказался жертвой. Ничего подобного я никогда ни к кому не испытывал. Если не умеешь ненавидеть и копить обиду — то и уметь прощать незачем.
Стелла потерла живот.
— Свежо предание, да верится с трудом.
— Понимаешь, Стелла, я убиваю зачастую очень быстро. Я умею это делать. Обычно в аналогичной ситуации я бью ножом в сердце, в горло, перебивая позвоночник, в висок, в глаз, в рот, снизу в челюсть, чтобы пробить нёбо и поразить мозг. Ломаю или сворачиваю шею, вырываю горло… Я знаю много способов убить быстро и наверняка. А удар в живот случился не от желания причинить тебе мучительную смерть, а от нежелания убивать. Необходимость убить врага вступила в конфликт с нежеланием делать это, и получился промежуточный результат — удар, убивающий не мгновенно. Из-за чего тебя и спасли.
— Вау… Теперь я должна поверить еще и в твою врожденную доброту?
— Не приплетай доброту туда, где все объясняется и без нее. Ты оказалась молодой девушкой, то есть самкой в детородном возрасте. Запретной добычей. Мудрый охотник не ест фертильных самок своей малочисленной еды, если не хочет впоследствии сдохнуть от голода. Будь это иначе — тут сейчас не было бы ни меня, ни тебя, ни этой машины, ни этого шоссе. В природе не существовало бы ни нас, ни вас. Мы ели вас по необходимости — но при этом заботились о вашем выживании, следили за сохранением поголовья… Кроме того… Понимаешь, у нас вообще, как бы странно это ни звучало, существует некая тяга к молоденьким особям нашей добычи противоположного пола. Симпатия, эмпатия, что-то такое. Просто самый простой способ внедриться в стадо или семейную группу людей для меня — через молоденькую девчонку. Наблюдаешь за стадом, ищешь чуть отбившуюся от стада самочку и появляешься перед ней. Быстро завоевываешь ее симпатию тем или иным способом — и она сама приводит тебя к своему стаду. К чужаку, которого привела своя дочь, доверия больше, чем просто к чужаку. Вуаля. Дальше разборка с кем-то из крутых мужчин, чья это была самочка — и вот в стаде новый альфач, которого старики, желающие своей дочурке мужа посильнее да покруче, признают своим. Дело сделано. А еще проще — если девчонка совсем юна и пока не имеет партнера, тогда можно присоединиться к стаду даже без драки.
— Хм… И это действительно работало?
— Это и по сей день работает. В общем, чтобы быстро завоевывать симпатию девчонки, нужно эту самую симпатию чувствовать на самом деле, она не раскусит игру, если чувство настоящее. Такое же приспособление, как и внешнее сходство. Ну вот этот рефлекс и сработал в нашем инциденте. За всю мою жизнь мне несколько раз приходилось убивать молодых женщин, когда те не оставляли мне совсем никакого выбора… Но ты первая девчонка, которая пыталась меня убить. Не делай так больше, ладно? Или хотя бы подожди несколько лет и повзрослей немного.
— Я над этим подумаю, — сказала Стелла.
— А теперь сделай одолжение — притормози у той закусочной и купи мне пару бургеров. Я так и не позавтракал сегодня.
