ее по волосам. Девочка внезапно почувствовала боль в этой женщине, как отражение ее собственной боли. Одна из них потеряла дочь, другая — мать. Каждая из них увидела частичку умершей. Это было горько, но очень сладко и хорошо. Аннет прижала голову девочки к груди, сначала неуверенно, но потом с большим волнением, и заплакала, уткнувшись в ее волосы.
— Как тебя зовут, маленькая птичка?
— Дельфина.
Они плакали вместе и обнимали друг друга, когда священник посмотрел на Томаса, а Томас опустил глаза, испытывая глубокий стыд.
За те недели, что они провели вместе, ни один из мужчин ни разу не спросил, как ее зовут.
Вскоре ликер закончился, угли в камине остыли. Посовещавшись вполголоса со своей женой, резчик по дереву взял в руки шляпу и спросил Томаса и священника, можно ли разрешить девочке спать в одной постели с Аннет; Жеан вместе с другими мужчинами постелет себе на полу в мастерской. Они кивнули.
— Спасибо, — поблагодарила Дельфина и поднялась наверх.
Священник и Томас посмотрели друг на друга, и каждый подумал об одном и том же.
Она дома. Теперь это ее дом.
Когда все мужчины устроились на плотно утрамбованном земляном полу, Жан заговорил с ними, шепотом:
— Дело не в том, что никто не видел тех, кто стучит; дело в другом: то, что они видели, ужасно.
— Продолжай, — сказал Томас.
Мод, овдовевшая шляпница с соседней улицы, услышала стук и не открыла. Но она услышала, как ее сосед, Гумберт, открыл им, а затем закричал. Дом у нее старый, и она могла видеть все через щель между балкой и кирпичной стенкой. Она сказала, что каменный человек схватил Гумберта за волосы и откусил ему нос. Затем он вошел внутрь, а за ним каменная женщина. Вся семья была убита: избита дубинками и искусана. Это дело рук дьявола.
— Было темно, да? — спросил священник.
— Конечно. Они приходят только ночью.
— Как она могла быть уверена, что это камень? Может, это были просто воры.
— В доме, где сын Гумберта пытался с ними бороться, была каменная пыль и осколки камня. И я думаю, вы могли бы отличить каменного человека от человека из плоти даже в темноте. И какие воры кусают людей до смерти?
— Голодные? — сказал Томас, но никому из остальных мужчин это не показалось смешным.
Его жалкая шутка надолго повисла в густой темноте мастерской, пока мул расслабленно и обильно не нагадил на пол мастерской резчика по дереву. Томас начал хихикать, и вскоре священник с Жеаном тоже захихикали, а потом все трое безуспешно пытались сдержать смех, как непослушные мальчишки в церкви.
— Что там такого смешного? — крикнула Аннет.
— Да так, ничего, — ответил Жеан. — Один из наших гостей сказал, что ему понравился ужин.
Они смеялись до упаду.
Никто не постучал в дверь в ту ночь.
Наступило утро. Небо было ярко-серым, что не предвещало дождя, но и не предполагало появления солнца. Приятно, после ночи, которую мужчины провели, съежившись на полу мастерской, прислушиваясь к стуку Бог знает чего. Томас проснулся первым и приоткрыл окно, чтобы попытаться счистить ржавчину со своих доспехов. Этот звук разбудил священника, но резчик по дереву продолжал храпеть, и в его дыхании все еще чувствовался аромат нормандского яблочного бренди.
Священник сел рядом с Томасом и тихо прошептал ему на ухо:
— Что ты собираешься делать, если девочка останется?
— Она останется, без сомнений. Она уже расстилает тростник вместе с хозяйкой и помогает ей уничтожать блох на покрывале.
— Так что ты будешь делать?
— То же, что и раньше. Продолжать.
— Куда?
— Еще не думал об этом.
— А я думал. Я все еще хочу попасть в Авиньон.
— Твой брат-катамит29?
Священник поморщился, но кивнул. Сегодня утром в Томасе было что-то суровое.
— Ты мог бы поехать со мной.
— В твоей тележке?
— А как же иначе?
— Я мог бы взять тележку и оставить тебя здесь.
— Я, конечно, не могу тебя остановить.
— Я знаю.
— Не говори так. Что на тебя нашло?
— Я буду говорить так, как мне заблагорассудится. И не смотри на тележку таким обиженным взглядом. Да, ты пошел в сад и нашел ее, но это не значит, что она твоя.
— С этим я не спорю. Я просто подумал...
— Ну, не думай. Я справляюсь лучше в одиночку, вот и все. Я не знаю, как вообще получилось, что я увязался за этой маленькой ведьмой. И за тобой. Я уже проклят, как и ты, хотя ты этого и не осознаешь, потому что у тебя есть твоя ряса, твой крест и твоя латынь. Я просто... не хочу, чтобы на меня кто-нибудь смотрел. Если мне придется делать что-то, чтобы выжить.
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. Ты не понимаешь, что ты обычный священник-педик. А она просто маленькая худенькая девочка, которая хочет свою маму. А я рыцарь-разбойник, которого официально отстранили от церковных таинств. Смерть означает Ад, поэтому я собираюсь избегать смерти так долго, как только смогу. И в деревнях мне это удастся лучше, чем в Париже или Авиньоне.
Резчик по дереву пошевелился, но затем снова захрапел.
— Ты... ты отлучен от церкви?
Томас кивнул, затем поднялся с пола, не опираясь на руки, как это сделал бы молодой оруженосец в хорошей физической форме — гнев придал ему молодость. С нахмуренным лбом и воинственно посаженными глазами он выглядел лет на тридцать, а не на сорок. Он был похож на бога войны. Или на Люцифера. Он взял свой меч и точильный камень и проворно присел на корточки.
— Когда? — спросил священник.
— А это имеет значение?
— Мне просто любопытно. Это... это же окончательно.
— Я подумал, что должен дать тебе знать, прежде чем ты начнешь плакать из-за того, что расстался со мной.
— Почему они так поступили с тобой?
— Чего ты хочешь, высказанных причин? Или настоящую?
— Сначала высказанные.
— Ересь, содомия, богохульство. Обычные вещи, которые настраивают деревню мелкого лорда против него.
— Ты не производишь на меня впечатления содомита.
— О, но ересь и богохульство хорошо подходят, верно?
— Возможно, богохульство. Ты, действительно, выражаешь недовольство очень красочно. Но почему они на самом деле отлучили тебя от церкви?
— Чтобы получить мою землю. Почему же еще?
— Богохульство — это серьезно.
— И это говорит человек, который причащался из обезьяньей головы.
— Это действительно произошло?
— Если мы оба это помним, я бы сказал да.
Лицо священника покраснело от стыда, и он стал выглядеть несчастным.
— Не принимай близко к сердцу, — сказал Томас. — Ничто не имеет гребаного значения.
— Так говорит человек прежде, чем проклясть себя.
— Я говорю это не в первый раз.
— Расскажи
