Полагаю, больше всего их напугало свечение, исходившее от таинственного вещества – тусклый, синеватый отблеск, весьма своеобразного оттенка, который никак не мог быть отражением фонарика, до сих пор отбрасывавшего хвост света на пол. Источаемый им туман тоже обладал определенными свойствами, ибо вел себя не как обычный туман, а как нечто практически разумное. Он плавал под потолком комнаты и будто чего-то искал, при этом избегая обоих мужчин, будто страшился коснуться их. И он постоянно прибывал! Масса на полу очевидным образом испарялась – было ясно, что она скоро совсем закончится.
– Это… это одно из тех твоих созданий, да, Халпин? – прошептал Деннинг, внезапно охрипнув.
Но Халпин ничего не ответил, а только сжимал ему руку – все сильней и сильней.
А дымка меж тем начала медленно вращаться, исторгнув у него, наконец, глубокий, судорожный вздох. Кажется, это зрелище в чем-то его убедило: он наклонился к Деннингу и прошептал в ответ с известной уверенностью в голосе:
– Это точно один из них, Джим. Иди, встань у двери, я сейчас сам с ним разберусь. Я кое-чего знаю из книг – много их прочел.
Деннинг послушно попятился, благодарный за предложение, хотя и не зная, чего ему теперь больше бояться – синей слизи или старого приятеля, которому такие жуткие вещи, оказывается, были не в новинку. Стоя у порога и смутно надеясь, что предательские ноги не подведут, если вдруг возникнет необходимость срочно бежать, он наблюдал за жутким процессом материализации. У меня есть основания полагать, что от последствий этого переживания он так никогда полностью и не оправился – ибо, несомненно, вся его жизненная философия в то мгновение изменилась необратимо. Я заметил, что Деннинг теперь регулярно ходит в церковь… Впрочем, тогда он, как я уже говорил, просто стоял и смотрел. Смотрел, как пар или дым, или туман, или что там такое это было, вращается все быстрей и быстрей, поглощая заблудившиеся струйки, успевшие расползтись по углам комнаты, всасывая их в центральный столп и становясь постепенно почти осязаемым. О да, осязаемым. Наконец, он перестал крутиться и теперь возвышался посреди гостиной, подрагивая, изгибаясь – желеобразный, гибкий, но тем не менее совершенно плотный.
И будто невидимый скульптор у них на глазах лепил его, столп изменялся. Впадины появлялись тут, выпуклости – там; сама поверхность неуловимо становилась другой. Она больше не была гладкой и полупрозрачной, нет – теперь она стала грубой и чешуйчатой, утратила большей частью свою лучезарность и обрела неопределенный, мшисто-зеленый оттенок, став… чем-то. Или кем-то. По мнению Деннинга, это и был самый страшный момент во всем приключении. И не потому что представшая их глазам тварь была как-то особенно ужасна собой – просто в этот самый миг мимо дома проехал какой-то запоздалый автомобиль, и свет его фар бросил зловещий отблеск на стены и потолок. И вот этот-то контраст между обычным, нормальным миром, в котором имел счастье обитать этот злосчастный автомобилист, и творившимся в его собственной гостиной кошмаром, чуть не оказался слишком для разума замершего у двери человека. Ну, и кроме того, фары только яснее высветили все омерзительные подробности облика возвышавшегося над ними существа.
Потому что существо именно возвышалось. Росту в нем, судя по всему, было футов девять, потому что голова его доставала до потолка маленькой Деннинговой комнатки. Оно обладало приблизительным человекоподобием – то есть стояло прямо и конечностей имело четыре, две верхних и две нижних. Еще у него была голова и что-то вроде лица на ней. На этом, впрочем, сходство с человеком заканчивалось. Голову венчал высокий гребень, бежавший ото лба назад, к основанию шеи. Ни глаз, ни носа на лице не наблюдалось – их место занимало нечто вроде цветка морского анемона; под ним располагался рот с верхней губой, похожей на сильно выдающийся мясистый клюв, так что все устье имело форму эдакой сардонической буквы «V».
Передняя часть туловища отличалась плоской, равномерной гладкостью ящеричного брюшка, ноги были длинные, чешуйчатые и ужасно костлявые. То же можно было сказать и о руках, оканчивавшихся поразительно деликатными и поразительно человеческими кистями. Халпин наблюдал за материализацией с жадностью ястреба, и как только процесс завершился, как только сокращение мускулов засвидетельствовало сознательный контроль над ними со стороны хозяина, ученый разразился потоком странных, нечленораздельных слов. Оказывается, Деннинг был настолько взвинчен, что разум его бессознательно зафиксировал каждую деталь происходящего, и слова, произнесенные Халпином, он запомнил с точностью до звука. Тот говорил на каком-то малоизвестном языке, и перевода мне отыскать не удалось, так что я просто воспроизведу их здесь для всякого исследователя, которые пожелает работать с ними дальше:
– Iä, Psuchawrl! – вскричал он. – Ng topuothikl Shelemoh, ma’kthoqui h’nirl!
Услышав это, ужас зашевелился. Он наклонился и сделал шаг к распрямившемуся Халпину. Лицевая розетка у него приподнялась, как брови у удивившегося человека, а затем – он заговорил. Халпин, что странно, ответил ему по-английски.
– Я требую платы! – храбро воскликнул он. – Никогда еще не случалось такого, чтобы кого-то из вашего племени освободили и он взамен не даровал бы освободителю исполнение одного желания – если в его силах такое исполнить.
Тварь поклонилась – взаправду поклонилась. Глубоким – нечеловечески глубоким – голосом она выразила то, что могло быть только согласием. Джинн сцепил руки там, где у него, по идее, располагалась грудь, и склонился в издевательском смирении, распознать которое сумел даже парализованный ужасом Деннинг.
– Очень хорошо! – важно сказал ему на это преступно беспечный Халпин. – Я хочу знать! Таково мое желание – знать. Я всю свою жизнь был исследователем, я искал, искал и так ничего и не нашел. А теперь – я хочу познать природу вещей, причину и смысл бытия и конец, к которому мы все идем. Скажи мне, зачем мы здесь, какое место человек занимает в этой вселенной, а вселенная – в космосе!
Тварь, джинн, или чем она там на самом деле была, снова поклонилась. Почему, ну почему Халпин в упор не видел, что она откровенно над ним издевается! Она снова сцепила свои невероятные человеческие руки вместе, потом развела их в стороны, и с пальцев на пальцы прыгнул целый рой искр. В гуще этой блистающей круговерти нечто начало обретать форму, стало прямоугольным, потом плотным и, наконец, превратилось в небольшое окно. В окно за серебряной решеткой, с мнимо прозрачными ставнями, за которыми – с того места, где стоял Деннинг, по крайней мере – не было ничего, одна лишь кромешная чернота. Чудовище сделало какое-то движение головой и произнесло одно только слово – и единственное, которое Деннинг сумел разобрать.
Оно сказало:
– Смотри!
…и Халпин послушно сделал шаг вперед и заглянул в окно.
Деннинг утверждает, что пока он смотрел, можно было сосчитать примерно до десяти. Потом молодой человек сделал пару шагов назад, споткнулся о кушетку и сел.
– О! – тихо пробормотал он. – Вот, значит, как!
По мнению Деннинга, он сказал это совсем как маленький ребенок, которому любящий родитель только что разъяснил какой-то важный и трудный вопрос – и больше не пытался ни встать, ни как-то прокомментировать узнанное, ни издать еще хоть какой-то звук.
А джинн, или Древний, или демон, или ангел, словом, это непостижимое существо снова поклонилось, отвернулось и попросту исчезло.
После этого транс ужаса, в котором благополучно пребывал Деннинг все это время, каким-то образом спал с него, он кинулся к выключателю, и комнату залил свет.
Пустой кувшин валялся на полу – а на софе сидел человек, глядевший в пустоту перед собой с выражением несказанного отчаяния на лице.
Мало что осталось поведать. Деннинг позвал жену, кратко и криво пересказал ей случившееся (полиция потом получила расширенную версию событий), а остаток ночи честно пытался привести Халпина в чувство. Наутро послали за доктором, и молодого человека перевезли в его собственную квартиру. Оттуда Халпин перекочевал в государственное учреждение для душевнобольных, где и пребывает в настоящий момент. Он постоянно погружен в размышления. Если обратиться к нему или попробовать как-то расшевелить, он смотрит на вас с печальной и жалостливой улыбкой, а потом снова уходит в себя. И помимо этой улыбки, полной беспомощного сострадания к обреченным, единственная его эмоция – полное и абсолютное отчаяние.
