Начнем с того, что грызуны тех мест: полевки, лемминги, бурундуки, — проснуться к маю не могли. Потому что в зимнюю спячку не впадают. Весьма активны зимой, странствуют под снежным покровом, добираются до упавших осенью на землю семян всевозможных растений, а частично питаются запасами, сложенными в норах.
Но язык, съеденный полевками или бурундуками… это малонаучная фантастики. Погрызть, повредить могли бы. Но не съесть целиком за тот недолгий срок, что тела были доступны. Сквозь многометровый слой слежавшегося снега, заполнивший овраг, грызуны «пробурить» свои ходы не сумели бы, да и незачем им туда с такими трудами пробиваться, наверху пищи хватает.
А открыто и доступно тела последней четверки дятловцев пролежали двое суток, дожидаясь эвакуации на вертолете. Мышки и прочие грызуны не успели бы сделать то, что им приписывают.
Правильнее предположить, что виноваты зверьки калибром покрупнее — мелкие куньи, на грызунов охотящиеся.
Хорек, например. Гастрономические пристрастия этого хищника очень своеобразны и понять их порой крайне трудно. Например, он может наведаться в курятник, убить там десяток кур, у половины из них скушать один лишь мозг, других вообще не отведать… После чего удаляется и больше не возвращается, бросив всё, что здесь добыл, — настороженные капканы понапрасну поджидают зверька.
Хорьковые родственники (ласки, горностаи) тоже проявляют в своих трапезах странную избирательность.
В те две ночи, когда тела дожидались вертолета, возле них выставляли дежурных, — чтобы не поживились волки, оголодавшие к весне. Но мелкого условного хорька дежурные могли и не заметить в сумраке, и тот сделал свое дело. Такое развитие событий мне представляется достаточно вероятным. Но для адептов кровожадного спецназа, вырывающего языки и глаза, или кровожадных заокеанских парашютистов, или кровожадных мансийских шаманов, — для них всех это объяснение покажется слишком заурядным и скучным, им подавай загадки, тайны, сенсации с душераздирающими подробностями… Господь им судья.
На этом тему отсутствующих глаз и языка объявляю закрытой и больше к ней не возвращаюсь.
* * *
Написав, что снаряжены мы были гораздо лучше дятловцев, я немного поспешил.
Да, общее снаряжение не стоит даже сравнивать, оно попросту несравнимое. А вот со снаряжением личным мои спутники дали маху. Оделись-то они нормально, тепло, вполне по погоде. Но с обувью случилась промашка. И Данил, и Юра отправились на перевал в кроссовках — а о горном болоте написано достаточно, чтобы понять, чем это вскоре обернулось. Хотя оба, наверное, рассуждали логично: болота всегда в низинах, а мы приземлимся на приличной высоте над уровнем моря, там должно быть сухо… Реальность нокаутировала эту логику в первом же раунде.
Влетев несколько раз в водяные ловушки, мы научились их различать: мох над родником был другого оттенка — несколько темнее, чем тот, что вокруг. И снег на нем не лежал. За эмпирическое это знание Данил заплатил промокшими ногами. Но до поры бодро двигался вперед. И в самом деле, не зима, обморожение не грозит. И даже простудой час-другой ходьбы в мокрой обуви не обернется, если двигаться энергично (хотя у кого как, иным любого сквозняка хватает, чтобы слечь с простудой, и промоченных ног тоже).
А мне болото было нипочем. Я уже из Питера летел в берцах. Конкретные такие трекинговые ботинки: носки с металлическими вставками, толстая рифленая подошва, высокие голенища с плотно вшитыми язычками.
В повседневной жизни это не самая удобная обувь. Тяжеловаты, и шнуровать долго, и вставки звенят при прохождении рамок металлодетекторов в аэропортах и на вокзалах. Зато на перевале ботинки проявили себя наилучшим образом. Острые сколы камня сквозь толстую подошву совершенно не ощущались. Наступив на скрытый под мхом родник, я оставался с сухими ногами, бочажинки были не очень глубокие, вода не заливала сверху голенища. Мысль разуться и пройтись по камням в носках, как дятловцы, в голову не приходила. Эксперименты экспериментами, но берега в опытах на себе тоже видеть надо. Можно и умозрительно с успехом представить, каково приходилось практически босым ребятам на этих грудах острого камня.
Илл. 35. Вот они, незаменимые для ходьбы по курумникам и горным болотам ботинки. Фирму-производитель не назову, ибо рекламу она не оплатила (на самом деле успел позабыть, а ярлычок с названием выбросил).
* * *
А потом я заметил, что Данил идет все медленнее. И ступает всё неувереннее. Лицо стало бледнее обычного, и выражение на нем какое-то странное…
Что такое?
Сбавил я ход, а вскоре пришлось Данила в буквальном смысле поддерживать. Еще несколько метров, и он вообще остановился, стоя на широком и устойчивом обломке. Побледнел еще сильнее, дышал широко распахнутым ртом, на лице выступили крупные капли пота.
— Сердце?! — допытывался я. — Или что? Да не молчи ты, скажи хоть что-нибудь!
— Палыч, помолчи пять минут, — прохрипел Данил. — Просто заткнись и помолчи.
Я замолчал, но это были не самые лучшие пять минут (на самом деле поменьше) в моей жизни. Вертолет был прекрасно виден, и палатка, и фигурки людей. Но с тем же успехом наш бивак мог находится на обратной стороне Луны. Кричать? — не докричишься, не услышат. Сотовая связь отсутствует, а спутниковый телефон остался у вертолета (и там же осталась аптечка). Можно только семафорить жестами, призывая помощь, да толку-то… Пока заметят, пока сообразят, что им не просто приветственно машут, что здесь происходит нечто неладное, пока дотопают… Десять раз можно успеть загнуться от сердечного или иного приступа.
Забегая вперед: это был не сердечный приступ. И не обострение какой-либо хронической болезни. И не первое проявление болезни новой, недавно обретенной.
Это Данила догнал Холатчахль.
Сколько мы ни ломали потом головы, никакого другого объяснения не нашли. Классический случай взаимосвязи наших психической и физической составляющих. Организм «понимает», что его тревожные сигналы: всё не так! уходим отсюда! — игнорируют. И объявляет забастовку: раз вы так, то я отказываюсь функционировать.
У всех это происходит индивидуально. Это как акклиматизация в новой стране: одни очень тяжко ее переносят, реально заболевают, а другие словно и не замечают, что очутились в другом климате и часовом поясе.
Я, как выяснилось, относился к «другим». Нехорошую ауру места чувствовал, но на физическом состоянии это никак не отразилось. К тому же я недавно основательно подлечился от аэрофобии, а Данил ею не страдает и воздержался, компанию не составил. И на перевале я бутылку шустовского держал под рукой, время от времени прикладываясь. Правда, отчего-то регулярно оставлял ее где-то, спутники столь же регулярно находили и возвращали, и моя фраза «Где коньяк?!» уже стала мемом нашей маленькой компании.
Вот и верь после этого тем, кто твердит, что алкоголь безусловное зло для организма: я в тот момент был молодцом-огурцом, а не выпивший ни капли Данил…
Он кое-как продышался, но видно было, что еще плох. Но его слегка отпустило и мы двинулись обратно к вертолету. С трудом двинулись, прямо скажем.
Позже Данил говорил, что я тащил его к лагерю на себе. Это преувеличение. Учитывая, что было у нас под ногами, я и в лучшие свои годы здесь тащить на себе никого не смог бы.
И ни на грош не верю тем «лавинщикам», которые утверждают, что Тибо, Золотарев и Дубинина получили свои травмы в палатке, а потом остальные дятловцы доставили их к кедру. Те из адептов этой версии, кто на перевале не бывал и курумники не видел, могут искренне заблуждаться. А вот бывавшие и видевшие — те бесстыдно передергивают, подгоняя факты под свою теорию. Шестеро — и пронесли там троих с переломанными ребрами и пробитой головой? Не в этой жизни, господа «лавинщики».
В общем, Данила я на себе не тащил. Но поддерживать, помогать перебираться через курумники приходилось. Кое-как, вдвое медленнее, чем шли туда, мы доковыляли до вертолета.
