Либо Дятлов переманил Золотарева в свою группу, пообещав не только более короткий срок прохождения, но и возможность неплохо заработать.
Второй вариант представляется более вероятным. Если бы Золотарев собрался провернуть меховую авантюру на свой страх и риск после бесед с Согриным, то наличие крупных сумм у Дятлова и Слободина объяснить трудно. Не исключено, кстати, что в затеянном участвовал и Колеватов. Он ведь мог не только у сестры попросить три сотни, в походе избыточные, но и у других знакомых взять в долг.
Известно, что Дятлов в своих походах по Северному Уралу встречался с охотниками-манси, даже покупал у них свежее мясо. Мог получить предложение и о покупке меха, отчего бы и нет. Очертя голову за легким барышом Дятлов не погнался: сначала узнал, какие цены на меха в Свердловске, можно ли продать шкурки без излишних трудов и риска. Выйти на подпольного скорняка, очевидно, трудов не составило, — такие кустари, хоть и не афишировали свою деятельность, но все же в условиях полнейшей конспирации работать не могли, нуждались в притоке новых клиентов.
В результате Игорь Дятлов отправился в очередной поход с приличной суммой денег. Заодно привлек к афере нескольких товарищей — действуя в одиночестве, практически невозможно утаить от остальных такую сделку. Троим или четверым гораздо проще провернуть всё тихо и незаметно. Одним из привлеченных стал Золотарев, причем решил вложить больше остальных — оставил в квартире Согрина лишь сумму, достаточную для проезда домой, на Северный Кавказ, и на проживание там до тех пор, пока не пристроит меха.
* * *
Альтернатива у «таежной инвестиции» просматривается лишь одна: Золотарев действительно открыл счет в одной из сберкасс Свердловска и пошел в поход, взяв сберкнижку. Наличных в таком случае он имел с собой немного, сотню-другую, — не больше, чем мог истратить на походные нужды в Серове, Ивделе и т. д. (Вопрос о крупных суммах Дятлова и Слободина вновь остается без ответа, но пока не будем его рассматривать.)
Тогда получается, что сберкнижку забрали те же, кто умыкнул остальные документы Золотарева. Поскольку у него и на нем не нашли ни единой бумажки, способной удостоверить личность. Трудно допустить, что взрослый и повидавший жизнь человек отправился в дальний путь вот так, без ничего. Подойдет на вокзале милиционер, попросит предъявить документы, — и поход для Золотарева завершится в «обезьяннике»: сиди и жди, пока придут ответы на запросы о твоей личности. А группа «Хибина», потеряв бойца, покатит дальше.
(Говорите, дятловцы могли в случае чего подтвердить личность Золотарева? Вы серьезно? Ну, допустим, пришли в отделение милиции подтвердить: так, мол, и так, это действительно Александр Алексеевич Золотарев. Милиция: стоп, стоп, а нам он только что назвался Семеном Алексеевичем. Вы давно его знаете? Дятловцы: э-э-э… ну-у-у… три дня уже знаем. Почти. Милиция: понятно, свободны. Хотя нет, сами предъявите-ка документики.)
К тому же нигде в материалах уголовного дела не всплывают паспорт Золотарева, его партбилет и билет военный. Упоминаются трудовые книжки в количестве двух штук, диплом института, — и всё. Три самых главных документа Семен в квартире Согриных не оставил. Он взял их в поход, сомнений нет. И они пропали вместе с деньгами Золотарева. И, возможно, вместе со сберкнижкой, если наличных денег было немного.
Здесь мы снова возвращаемся к мысли о футляре от фотоаппарата, используемом на манер барсетки для хранения ценностей.
Потому что, в отличие от денег и документов, фотоаппаратов у Семена прямо-таки переизбыток. Целых три, если считать по максимуму.
1. Фотоаппарат «Зоркий» фигурирует среди списка вещей, выданных Согриным прокурору Иванову, а затем возвращенных матери Золотарева (лист 258 УД).
2. Еще один фотоаппарат «Зоркий» найден в палатке дятловцев в рюкзаке Золотарева, он проходил по делу в качестве вещдока и отправлен матери посылкой значительно позже, в сентябре 1959 года (т. 2, лист 64 УД).
3. Наконец, третий и самый загадочный фотоаппарат обнаружен на груди мертвого Золотарева. После извлечения тел из оврага он таинственным образом исчез. Дематериализовался.
Многовато для человека, не занимающегося профессионально фотографией и не коллекционирующего фотоаппараты «Зоркий». Но если предположить, что лежавший у Согрина аппарат был сломан, невосстановимо поврежден, и хранился как потенциальный источник запчастей для аппарата нового, а его футляр служил вместилищем для денег и самых важных документов, — тогда все сходится, расплодившаяся фототехника сокращается до разумного количества, а нежелание расставаться с футляром даже в самых критических обстоятельствах получает логичное объяснение.
Илл. 41. Сопроводительное письмо к фотоаппарату Золотарева № 2, отправленному его матери.
Мне довелось задать вопрос о третьем фотоаппарате одному из немногих доживших до наших дней участников извлечения тел последней четверки дятловцев из оврага. Речь о Владимире Аскинадзи. Именно его зонд нащупал на дне оврага труп Люды Дубининой. Кто, как не он, думалось мне, сможет осветить непонятную историю.
Ответил заслуженный ветеран лаконично: «Вопрос по фотоаппаратам не ко мне, а к следователям! У нас тогда у каждого были свои задачи и обязанности».
Ценю юмор Владимира Михайловича. И при оказии непременно попробую связаться с Ивановым или Темпаловым при помощи спиритического блюдца.
А если серьезно, то отсутствие ответа — тоже ответ. Человек стоял рядом, на краю оврага, когда из него поднимали тела, — какие у него были в тот момент «свои задачи и обязанности»? Ему поставили задачу крепко зажмуриться? Или обязали позже держать рот на замке?
Если на груди Золотарева нашли пустой футляр, или если в нем был фотоаппарат, пострадавший от талой воды, с безнадежно испорченной пленкой, — зачем скрытничать, напускать туман и посылать к умершим следователям?
В своих построениях я исходил из того, что Семен успел отдать «плохишам» деньги из футляра. Но та же ситуация могла развиваться чуть иначе. Мог и не отдать, услышав, какова цена вопроса и сообразив, что денег надо выложить на порядок больше, чем у него есть. И сразу попытался разрешить конфликт силовым путем.
Тогда футляр был извлечен солдатами внутренних войск из оврага отнюдь не пустым. А что с ним случилось дальше, гадать не хочется, к дятловской трагедии это имеет отношение не большее, чем грызня за общие деньги группы «Хибина».
* * *
Уже стемнело, когда мы добрались с аэродрома до гостиницы «Радуга». Однако культурная программа от «Дикого Севера» на тот день еще не исчерпалась. Предстоял ужин в сауне.
— Без меня, — категорически сказал Данил. — Я в койку и отключаюсь.
Мы с Юрой переглянулись и решили съездить. И время, и ужин все равно оплачены.
Ну, съездили. Подробности едва ли кому-то любопытны, тем более что самое интересное началось по возвращении: меня догнал Холатчахль.
Выяснилось это, когда попробовал уснуть в своем номере. Вымотался так, что казалось: едва коснусь головой подушки, тут же усну беспробудным сном.
Как бы ни так. Взбудораженный мозг ни в какую не желал отключаться. Едва закрывал глаза — перед внутренним взором начинал крутиться дикий калейдоскоп из реально виденного и порожденного собственным воображением, и пейзажи реального Холатчахля мешались с теми, что представлял при написании «Дороги…», а реальный и спокойный Юра соседствовал с нервным и бесшабашным авантюристом Роговым.
Случалось со мной такое и раньше. Когда завершал книги, особо меня зацепившие, — мозг, войдя в туброрежим, ни в какую не желал из него выходить, продолжал генерировать очень зримые продолжения уже завершенной истории. Разница в том, что в этот раз я никакой книги не написал, а симптомы проявлялись гораздо сильнее и дольше.
