Рут, ты должна мне помочь! Должна!
Но на этот раз умоляющий взгляд не помог. Я так не думаю, лапуля. Три Сьюзи уже в прошлом. Про молчание можно забыть. Бежать тебе некуда, а проснуться – не вариант. Это сказочный поезд, Джесси. Ты – котенок, а я – сова. И мы уже едем. Так что давай, пристегнись получше. Это экспресс.
Нет!
И тут – к ужасу Джесси – начинает темнеть. Может быть, солнце просто скрылось за тучей, но она уверена, что это не так. Солнце гаснет. Скоро летним днем засверкают звезды, и хищный филин выйдет на охоту за беспомощной голубкой. Пришло время затмения.
Нет! – опять кричит Джесси. – Это было два года назад!
Вот в этом ты не права, – говорит Рут Ниери. – Затмение не кончилось – для тебя. Для тебя солнце так и не зажглось.
Джесси открыла было рот, чтобы возразить, что Рут преувеличивает – так же, как и Нора, которая вечно пыталась разговорить Джесси, которая повторяла, что настоящее можно улучшить, но лишь разобравшись с прошлым – как будто можно улучшить сегодняшний ужин, смешав его с засохшими остатками вчерашнего завтрака. Джесси хочет сказать Рут – как сказала и Норе, когда уходила, – что есть разница между жить с чем-то и жить пленником чего-либо. Неужели вы, две идиотки, не понимаете, что Культ себя любимой это всего лишь еще один культ?! Она хочет это сказать, но прежде чем успевает открыть рот, наглая рука просовывается ей между ног – большой палец грубо поглаживает расселину между ягодицами, а остальные пальцы прижимаются через шорты прямо к влагалищу. Рука гораздо больше, чем у Вилла, и далеко не такая невинная. В магнитофоне играет гаденькая песня, три часа дня, а на небе – звезды. Вот как
(от этого еще никто не умирал )
дурачатся взрослые.
Она оборачивается, ожидая увидеть отца. Что-то похожее он с ней проделал во время затмения. Наверное, вечно ноющие апологетки Культа себя любимой, приверженицы жизни прошлым – Рут и Нора – назвали бы это совращением малолетних. Она уверена, что это отец, и боится, что очень жестоко накажет его за то, что он сделал. Не важно, мелочь это или нет. Она замахнется молотком для крокета и ударит его по лицу: разобьет ему нос и вышибет зубы. И когда он упадет на траву, придет собака и сожрет его.
Но это не Том Махо, а Джералд. Он совсем голый. Напрягшийся пенис Преуспевающего Адвоката торчит из-под мягкого розового живота и направлен прямо на нее. В каждой руке у него – по паре полицейских наручников. Он протягивает их ей в этой неестественной темноте среди белого дня. Звезды отражаются на зубастых челюстях браслетов со штампом М-17. Ему не удалось достать F-23.
Давай, Джесс, – говорит он, ухмыляясь. – Стоишь тут, будто не знаешь, чего от тебя хотят. К тому же тебе это нравилось. В первый раз, когда ты кончала, ты едва не взорвалась. Да и мне тоже безумно понравилось. Мне даже иногда снится наш первый раз. И знаешь, почему тебе было так здорово? Потому что не надо было ни о чем думать. Почти все женщины любят, когда мужчина подчиняет их себе. Уже доказанный факт из женской психологии. А интересно: ты кончила, когда твой отец тебя лапал? Я уверен, что да. Да так, что чуть с ума не сошла. Эти дуры-апологетки Культа Себя любимой могут спорить хоть до посинения, но мы-то с тобой знаем правду, так ведь? Одни женщины могут сами сказать, чего хотят, а другим нужен мужчина, чтобы он им сказал, чего они хотят. Ты из второй категории. Но ничего, Джесси. Я для этого и раздобыл наручники. Это браслеты любви. Так что надень их, моя дорогая. Надень.
Она отступает назад, и трясет головой, и не может понять, смеяться или плакать. Тема новая, но речи знакомы. Я слишком долго была замужем за адвокатом, Джералд, и адвокатские штучки на меня не действуют. Мы оба знаем, что эти забавы с наручниками совсем не по мне. А вот тебе это надо. Чтобы растормошить своего старого и в хламиду пьяного Джона Томаса. Так что оставь при себе свою неудачную интерпретацию фактов женской психологии.
Джералд понимающе улыбается. Попытка хорошая, крошка. Чертовски хорошая. Лучшая защита – это нападение, да? Вроде даже я тебя сам этому научил. Впрочем, не важно… У тебя сейчас есть два варианта: либо надеть наручники, либо убить меня еще раз крокетным молоточком.
Джесси оглядывается и с ужасом понимает, что за ее спором с толстым возбужденным мужем (на котором сейчас надеты только очки) наблюдают все, кто был на дне рождения Вилла. И тут не только ее семья и друзья детства. Вот там, у чаши с пуншем, стоит мисс Хендерсон, которая будет ее научным руководителем на первом курсе в колледже. Стоит на лужайке и Бобби Хаген, который пригласит ее на бал в выпускном классе школы, а потом трахнет на заднем сиденье папашиного «олдсмобиля», 88-го года выпуска. Рядом с ним – белокурая девушка из ньювортской часовни; та, чьи родители очень ее любили, но ее брата буквально боготворили.
Барри, – думает Джесси. – Ее зовут Оливия, а брата – Барри.
Блондинка что-то говорит Бобби Хагену, но смотрит при этом на Джесси. Ее лицо очень спокойно, но выглядит она устало. На ней футболка с рисунком из комиксов Р. Крамба: мистер Нэчурал куда-то бежит по улице и говорит на ходу: «Порок – хорошо, а инцест – лучше». За Оливией стоит Кендалл Уилсон – директор школы, куда Джесси впервые устроилась преподавателем. Кендалл отрезает кусок шоколадного торта для миссис Пэйдж, которая была ее учителем музыки в раннем детстве. Для женщины, умершей два года назад, она выглядит бодрячком.
Это не сон, – думает Джесси. – Я словно тону. Все, кого я когда-либо знала, собрались здесь – под ночным звездным небом в три часа дня. Все смотрят, как мой голый муж пытается заставить меня надеть наручники, пока Марвин Гей поет: «Может, найдется свидетель?» Утешает только одно: хуже уже не бывает.
Бывает. Миссис Верц, первая учительница Джесси, вдруг заливается смехом. Старик мистер Кобб, их бывший садовник, который уволился в 1964 году, тоже начинает хохотать. К ним присоединяются Мэдди, и Рут, и Оливия со шрамами на груди, а Кендалл Уилсон и Бобби Хаген – те вообще пополам согнулись от смеха. Они дружески хлопают друг друга по спине, как будто услышали грязную шуточку местного юмориста из парикмахерской. Вероятно, про систему жизнеобеспечения влагалища.
Джесси оглядывает себя и видит, что теперь она тоже голая. На груди – помадой оттенка «Мятная-ням-ням» – написаны два проклятых слова: ПАПОЧКИНА ДОЧКА.
Надо проснуться, – думает Джесси. – А то я тут умру со стыда.
