Кеб катился медленно, попав в бесконечную цепь экипажей, омнибусов и автомобилей; улицы были полны крика и движения, город утопал в сером и холодном тумане. В глубине магазинов горели огни. Без конца и без числа плыли реки черной муравьиной массы людей.
«Как она теперь выглядит? Как она меня примет?» — думал он, вглядываясь в тени тех дней, все отчетливее встававших перед ним. Все умершие слова снова зазвучали в мозгу, все ее взгляды, как клубок молний, снова пронеслись, пробуждая застывшую память страданий. Воспоминания о часах неверия и отчаяния, о нечеловеческом страдании и пытке той жизни нахлынули на него горькой, ядовитой волной, и хотя возникали только как хоровод привидений, только как мучительные сны, как поблекший ужас, испепеленный и готовый рассыпаться в прах, душа его, однако, наполнялась какой-то грустью и беспричинным сожалением.
— Каждый сегодняшний день — гроб вчерашнего. Это мудрая необходимость.
Он грустно вздохнул и, входя в гостиницу, твердо решил не позволить вывести себя из равновесия и не поддаться очарованию минувшего.
«Я теперь чужой им и останусь чужим. Десятилетний промежуток времени лежит между нами. Чего хочет от меня эта мраморная женщина? Разве я мало заплатил за все?» — спрашивал он себя, кипя глухим возмущением и враждой. Когда он вошел в переднюю и служитель пошел доложить о нем, ему вдруг безумно захотелось убежать.
Однако было уже поздно: кто-то торопливо приближался, дверь растворилась, и перед ним появилась Ада.
Она с порывистой радостью протянула ему руки.
Он тоже не смог произнести ни одного слова, только руки их соединились, взгляды встретились, и они стояли так, странно молчаливые и взволнованные.
— Идите же сюда! — позвал чей-то голос из глубины квартиры.
Ада повела его в комнату; навстречу шел человек с костылем. Зенон сначала не узнал его, но тот бросился его обнимать.
— Генрих! — воскликнул Зенон с чувством неприятного изумления.
Тот обнял его еще раз и произнес необыкновенно искренне:
— Наконец-то, мы заждались тебя!
— Вот уже два дня, как мы считаем каждую минуту, — отозвалась женщина тихим, сдержанным голосом.
Зенон стал на что-то ссылаться, но Генрих, не выпуская его руки, усадил его в кресло и весело сказал:
— Не оправдывайся, теперь уже все равно. Ты с нами, а остальное все к черту. Сколько же это лет мы не виделись?
— Почти десять, — шепнула Ада, тихо опуская глаза.
— Громадный промежуток времени! Никогда я не думал, что мы встретимся в Лондоне.
— Я была уверена, что вы вернетесь на родину.
— Что делать, но пока я не тоскую по родине. — Он был уже спокоен и владел собой.
— Как, ты ни разу не затосковал? Ни разу?
— Нет. Я здесь нашел все то, чего напрасно искал на родине!
— И спокойствие? — спросила она, подымая на него глаза.
— Да, и спокойствие, — подчеркнул он.
— И вы никогда ни о чем не жалели?
Он колебался одно мгновение и затем сухо ответил:
— Нет, одежды прошлого я сбросил, а остальное убил в себе. Впрочем, чего мне жалеть? Польской жизни? Нам и сатана не позавидует, хотя это дело его рук. Простите, я совершенно некстати начинаю подобные разговоры.
— И оказываешься глубоко несправедливым по отношению к своим друзьям.
— У меня на родине нет друзей и никогда не было.
— И нас не считаешь друзьями?
— Я не имел в виду семьи.
— Вот пусть Ада скажет, как тяжел был для нас твой отъезд.
— Конечно, лишились партнера для винта.
Генрих отшатнулся, глубоко обиженный.
— Вы даже не написали мне ни одного слова.
— А вы разве дали нам хоть какой-нибудь знак, что вы живы?
Глубоко скрытая жалоба звучала в ее голосе.
— Значит, это моя вина? — он поглядел на нее вызывающе.
Ада склонила голову и вышла в другую комнату.
— Оставим упреки, не стоит раздражать себя, лучше перечеркнем взаимные обиды. Скажу тебе в оправдание лишь то, что всего два года, как я узнал, что ты жив. Ада в этом никогда не сомневалась. А твой адрес я получил только в прошлом году.
— Проболтался, должно быть, мой арендатор?
— Нет, мы его спрашивали не раз, но он ничего не сказал. А адвокат твой постоянно убеждал нас, что ты умер, и приводил в доказательство тот факт, что все свое состояние ты завещал на разные общественные нужды, отказав только кому-то пожизненную пенсию. Мы все должны были в конце концов поверить этому, только Ада не могла и не хотела этому верить. Два года тому назад в Каире мы встретили господина Грея.
— Поэт! Мой приятель! И он вам сказал?
— Он сделал это нечаянно и потом очень сожалел об этом и умолял нас никому ничего не говорить.
— Значит, в Польше обо мне уже знают?
— Нет, никто не знает, кто скрывается под английским псевдонимом — Уольтер Браун. Ада всегда говорила, что мы не имеем права разглашать твою тайну.
— Я вам очень благодарен за это.
— Но Ада сделала еще больше: она перевела несколько твоих книжек, и ты известен у нас, господин Уольтер Браун!
— У меня есть эти переводы, они действительно великолепны, но мне и в голову не приходило заподозрить в этом Аду! Вот так сюрприз!
— Она специально изучила для этого английский язык. И с тех пор как мы знаем, кто этот Уольтер Браун, мы знаем о тебе все. Ты не поверишь, если тебе рассказать, как мы радовались твоему успеху, как гордились тобой.
Зенон молчал, обуреваемый самыми противоположными чувствами.
— И мы все ждали твоего возвращения, но годы проходили, и моя болезнь развивалась так быстро, что я уже перестал надеяться на это. И вероятно, не дождался бы тебя.
— Я никогда не думал возвращаться, — угрюмо произнес Зенон.
— Я это предполагал. Ты знаешь, мое здоровье всегда было плохо, но за последние несколько лет и сердце, и почки сдают все быстрее. Я напрасно лечился, разъезжая по всему свету, и теперь решил оставить это. Но тем более важно было для меня увидеться с тобой. Мы ради этого и приехали в Лондон.
— Ради меня?
— Да. Ты ведь знаешь, что умирающему ни в чем не отказывают?
— Не понимаю, какое отношение это имеет к тебе.
— Имеет, потому что у меня к тебе есть большая, последняя просьба.
— Ты шутишь со мной. Преувеличиваешь свое нездоровье.
— К сожалению, нет; свое состояние я знаю лучше, чем доктора, и знаю, что могу умереть каждую минуту. Поэтому-то я и нахожусь здесь и прошу тебя, как просит умирающий: — возьми под свою опеку мою жену и дочь.
— Я? Твою жену и дочь? — Зенон вскочил с места в изумлении.
— Займись ими после моей смерти, — повторил тот убежденно, глядя на него искренним, подернутым слезами взглядом. — Подумай, noqie моей смерти у них не останется никого, кроме тебя. Подумай!
