— Пустое, — сказал Сент-Герман, останавливая гнедую возле больших монастырских ворот. — Есть ли здесь конюхи, могущие приглядеть за нашими лошадьми?
— Нет. Вам придется с ними остаться. — Фраза опять граничила с грубостью, и Ранегунда сбавила тон. — Можно, — сказала она, — отвести их на луг, пусть попасутся.
— Хорошо, — кивнул покладисто Сент-Герман, спешиваясь и охлопывая гнедую.
Ранегунда замешкалась, разбираясь со слабым коленом, но ее поддержали и бережно опустили на землю. Вспыхнув от возмущения, она повернулась.
— Вы… В этом не было необходимости.
— Не было, но мне было приятно помочь, — спокойно сказал Сент-Герман.
Бока лошадей словно отгородили их от всего внешнего мира. Ранегунда стояла, вглядываясь в непроницаемые глаза.
— Стоило ли себя утруждать? В ваши вассальные обязанности вроде бы это не входит.
— Не входит и это. — Быстро и очень нежно он поцеловал ее в краешек губ, затем отстранился, оттесняя гнедую, и кивнул в сторону привратницкой: — Ступайте. Вам надо увидеться с братом.
Она отвернулась и пошла прочь от него. Бездумно, решительно — как от пустого места.
Брат Эрн украдкой взглянул на гостью, и тут же потупил глаза.
— Да благословит тебя наш Господь и Христос Непорочный!
Ранегунда перекрестилась.
— Хвала Им! Я Ранегунда, сестра брата Гизельберта, герефа крепости Лиосан.
— Брат Гизельберт молится в своей келье, — ответил привратник.
— Смиренно прошу сообщить ему обо мне. — Она знала, что настойчивость здесь встречает отпор, и потому прибавила со всей возможной искательностью: — Я приехала сюда не по своей прихоти, а по велению долга. Молю, дозвольте мне исполнить его, как вы исполняете свой.
— Ладно, — сказал, смягчаясь, брат Эрн. — Я поговорю с братом Хагенрихом. Он решит, дозволить ли вам это свидание или нет.
Ранегунда, склонив голову, снова перекрестилась.
— Слава Христу Непорочному! Я приехала с сопровождающим, который присмотрит за нашими лошадями. — Она указала жестом на край луга.
— Если разрешение будет дано, кто-нибудь вас позовет, — снисходительно произнес монах.
Ранегунда сочла за лучшее промолчать и, повернувшись, направилась к лошадям, довольная, что почти не хромает.
— Что-то не так? — осведомился вполголоса Сент-Герман.
— Нет, просто рутина. — Она принялась со вниманием рассматривать стены монастыря, потом пояснила: — Здесь строгие правила.
— Да уж, — кивнул Сент-Герман, наблюдая за щиплющими траву лошадями. — Долго придется ждать?
— Не знаю, — ответила Ранегунда. Она наклонилась к полевому цветку, сорвала его и, выпрямившись, сообщила: — За дальним углом стены есть вода. Лошади могут захотеть пить.
— Конечно. Я о них позабочусь.
Они помолчали.
— Вы действительно сын короля? — спросила вдруг Ранегунда.
— Да, это так.
— И вам было тридцать два года, когда враги завоевали вашу страну?
— Да. Тридцать два.
— Но… отец ваш был еще жив?
— Да, — кивнул Сент-Герман. — Мои соплеменники живут долго.
«Те, кто вкусил кровь нашего божества», — добавил мысленно он.
Решаясь на новый вопрос, она неприметно вздохнула.
— В таком случае, сколько же лет вам теперь? У вас нет проседи в волосах и целы все зубы.
— Я много старше, чем выгляжу, — был ответ.
Она сжала губы.
Сент-Герман тряхнул головой.
— У вас нет причин для обид, Ранегунда. — Он потянулся и отвел с ее лица длинный льняной завиток. — Если я скажу вам, сколько мне лет, вы, боюсь, не поверите.
«А если поверите, ужаснетесь», — едва не сорвалось с его языка.
Что-то в темных глазах заставило Ранегунду потупиться. Она молча пошла к монастырской стене, потом отбросила цветок в сторону и вернулась.
— А зачем вы выпрашиваете у поваров заплесневевшие корки?
Эта тема была сравнительно безопасной, и Сент-Герман, не задумываясь, ответил:
— Они входят в состав снадобий, какие я изготавливаю.
— Заплесневевший хлеб? Что в нем полезного?
— Плесень, — прозвучало в ответ. — Она обладает чудодейственной силой и помогла исцелить ваших раненых. Но если вас это коробит…
— Нет, отчего же. Раз люди здоровы, пусть все идет, как идет.
Последовало молчание. Потом Ранегунда покосилась на ворота обители и процедила сквозь зубы:
— Эти монахи… Всякий раз они тянут время. И чем дальше, тем дольше. Я, видимо, им ненавистна. Боюсь, что однажды Гизельберт вообще не придет. С моей стороны, конечно же, слабость — проявлять подобное нетерпение, но…
— Это слабость с его стороны, если он заставляет вас ждать, — возразил Сент-Герман.
Она внимательно оглядела его.
— Вас что-то гложет?
— Почему вы так считаете? — Сент-Герман был искренне удивлен.
— Потому что вы… вы…
Нужные слова не подыскивались, и Ранегунда махнула рукой. Спустя миг она уже шагала к открытым воротам обители, где ее ожидал Гизельберт. Он стоял, зябко пряча руки в рукава рясы, и отвел глаза в сторону, когда сестра вздернула юбку.
— Не подобает тебе теперь делать так.
— Лишь потому, что ты стал монахом? — откликнулась Ранегунда. — Но ты также все еще брат мой и командир. — Она вгляделась, и он показался ей более изможденным, чем прошлой осенью. — Как тебе тут, Гизельберт?
— Сейчас получше, — сказал Гизельберт, подходя вплотную к границе светского мира, выложенной из белых камней. — Господь испытывал меня всю эту зиму. — Он перекрестился. — Меня лихорадило недели подряд. И только молитвы моих братьев и Христос Непорочный поддерживали мои силы.
Сознавая, что поступает неподобающе, Ранегунда все же вытянула вперед руку и быстро погладила его по плечу.
— А теперь? — спросила она. — Теперь ты здоров?
— Поправляюсь, благодаря Господу, — сказал Гизельберт. — Я страдал за мои прегрешения, но ныне вознагражден. — Серые глаза его возбужденно блеснули. — Я чувствовал приближение лихорадки, но не поберегся и потому болел много дольше, чем остальные.
— А… сколько было их… остальных? — Ранегунда с внутренним трепетом задала этот вопрос, зная, что устав обители запрещает монахам обсуждать ее внутренние дела с кем-либо из внешнего мира.
— Без меня девять братьев, — сказал Гизельберт. — Ранние холода ослабили многих. — Он раздраженно дернул плечом. — Все мы находимся в воле Христовой. Нам не дано постичь Его мудрость. Скажи лучше, что принесла зима крепости Лиосан?
Она приосанилась, ибо вопрос того требовал, и принялась обстоятельно отвечать:
