Нет, Роджер, нет, он не умер. Я непременно ощутила бы это. Он попал в переделку, но все обойдется. Я знаю, потому что тесно связана с ним. Он еще не вполне восстановил свои силы, ибо не может получить то, чего, к сожалению, я, например, тоже не могу ему дать. Как, впрочем, и он мне. Судьба продолжает посмеиваться над существами, подобными нам.
Не обижайся, что я называю тебя по старинке, как прежде в Риме. У меня ноют челюсти от новомодных имен. Ротигер… фу… это не имя, а какая-то кличка. Хорошо хоть мой Никлос так Никлосом и остался, по крайней мере пока.
Я приобрела прелестную виллу на Далматинском побережье и буду счастлива, если Сен-Жермен наконец соберется меня навестить. Не сомневайся, я сумею найти ему компаньона, способного взбодрить, взвеселить и так далее, а для меня даже видеть его — наслаждение… Короче, когда объявится, пусть приезжает… на год или два.
Но пусть поторопится, ибо везде поговаривают, будто новые варвары вновь ополчились на Рим. Такое случалось, и не единожды, а потому бери хозяина (когда он объявится) под руки — и устремляйтесь ко мне. Вам будет только-то и нужно, что пересечь Адриатику, все остальное — забота моя.
А еще, Роджер, хотя это сейчас, может быть, и не к месту, передай этому невозможному господину, что его постоянные исчезновения меня злят. И скажи также, что я люблю его.
Не сомневайся — он жив.
Оливия».
Беренгар отложил цитру в сторону и под одобрительный стук пивных кружек осветил Пентакосту лучезарной улыбкой.
— Вот то немногое, что позволяет мне мой скромный дар, — произнес он с плохо скрываемым самодовольством.
Ему очень шел темно-красный камзол, надетый поверх желтой блузы, чуть выбивавшейся из темно-рыжих лосин. На правой руке его сверкали два перстня, на левой — три. Обитатели крепости единодушно сходились на том, что никогда еще в их поселение не заносило столь богато и столь изысканно одетого щеголя.
— Красивая песня, — сказала Пентакоста, задерживая на певце томный взгляд. — Особенно хороша в ней строфа, где Роланд обещает Шарлеманю победить или умереть. «Священный долг превыше всего. Моя жизнь ничто в сравнении с ним, — с пафосом процитировала она. — Лучше смерть, чем бесчестье».
— Да, баллада очень трогательная, а эта строфа — в особенности, — согласился с ней Беренгар. — Эти сказания о великих героях напоминают, какими должны быть мы сами.
— Это, наверное, невыразимо прекрасно: знать, что кто-то готов умереть за тебя, — пылко откликнулась Пентакоста. — Погибнуть, истлеть, чтобы сохранить тебе жизнь!
В общем зале воцарилось молчание.
Затем Модж поднял свою искалеченную руку.
— Вот результат этой готовности, — сказал он. — А греет меня лишь мысль, что другим тоже не слаще. Но сказки всегда приятно послушать! — Ветеран поднял кружку. — За прекраснейшего певца!
И снова вокруг все загрохотало, на этот раз с удвоенной силой и гиканьем, дабы замять образовавшуюся неловкость. Женщины громко били в ладоши.
А за всем этим в полном отчаянии наблюдала Ранегунда, стоявшая в полуоткрытых дверях. Утром она говорила с невесткой, и та обещала вести себя сдержанно. Но где же сейчас ее обещания? Где? Совсем забыла приличия, словно она не знатная дама, а подзаборная шлюха.
— Еще одну песню… для меня, — попросила красавица, делая щеголю глазки.
Улыбкою Беренгар показал, что польщен, но вслух смиренно сказал:
— Вряд ли подобает уделять столько внимания песням, когда приближается время молитвы.
— В таком случае я молю вас спеть что-нибудь наводящее на благочестивые размышления. Ведь это приемлемо, разве не так?
Пентакоста обвела взором зал, приглашая присутствующих поддержать ее просьбу.
Ранегунда обернулась к Сент-Герману, стоявшему рядом.
— Вы только взгляните! Что тут можно поделать?
Сент-Герман сочувственно хмыкнул.
— Все, что бы вы ни сделали, лишь привлечет дополнительное внимание к ней, — сказал он. — А гость может усмотреть в ваших нападках на Пентакосту нечто нелестное и для себя. Что чревато возможными неприятностями.
— Да, — согласилась она, оглядываясь на заходящее солнце. — Но ведь сейчас и впрямь наступает время молитв. Брат Эрхбог разгневается, застав здесь такое.
Ей втайне даже хотелось, чтобы монах по дороге в часовню заглянул сюда. Если он и бывает к чему-либо терпим, то уж точно не к музицированию на цитре.
— Хотите совет? — спросил вдруг Сент-Герман. — Если вам и вправду желательно сгладить неприятное впечатление от выходок вашей невестки, расхвалите певца. В этом случае поведение Пентакосты уже не станет казаться столь вызывающим.
Ранегунда слушала его, хмурясь, потом поняла.
— Ловко придумано, — усмехнулась она и прошествовала в центр зала.
Публика тут же притихла в ожидании ее слов. Ранегунда взглянула на гостя.
— Мы очарованы вашим пением, Беренгар, сын Пранца Балдуина, и сердечно благодарим вас за доставленное наслаждение. Вы говорите, что ваш талант невелик, мы полагаем иначе и дивимся тому, сколь пышна и приятна жизнь в тех краях, откуда вы прибыли к нам.
В знак восхищения она вздернула юбки, вызвав в публике одобрительный гул.
— Вы слишком добры ко мне, — сказал Беренгар, но приосанился, вертя в руках цитру.
— Слишком? Вот еще! — фыркнула Пентакоста, разозленная тем, что никто на нее не глядит. — Это вы чересчур снисходительны к собравшимся тут мужланам. Никто из них вам не ровня, а вы, не чинясь, расточаете перед ними свой дар.
Она поднялась со скамьи, и сделала это весьма грациозно, чего Сент-Герман не мог не отметить — наравне с остальными мужчинами крепости. Он мысленно усмехнулся тому, с какой легкостью красавица отыграла у Ранегунды очко. Он видел также, как Беренгар потянулся к крюку, свисавшему с потолочной балки, и закрепил на нем свою цитру — в знак обещания завтрашним вечером продолжить концерт. И это тоже было очком в пользу той, что шла впереди него, вздернув хорошенький носик и бесцеремонно прокладывая себе путь.
Рядом кто-то с неудовольствием крякнул. Сент-Герман, повернувшись, увидел Дуарта, и сказал, чтобы что-то сказать:
— Как я понимаю, пение тут весьма редкое развлечение.
— За исключением случаев, когда народ подгуляет, — холодно ответил Дуарт. — Или когда Фэксону вздумается поиграть на волынке.
— Но это другие песни, не так ли? — спросил без какой-либо доли смущения Сент-Герман.
— Другие, — буркнул Дуарт и пошел прочь, сделав жест, отгоняющий сглаз.
— Милейший, — не повышая голоса, произнес Сент-Герман, и староста остановился. — Не знаю, почему вы не доверяете мне, но утверждаю, что причин для того у вас нет.
