себя.
Где она была? Вспоминая ушедшие годы, путешествуя по давно потерянным дорогам своей жизни, по темным улицам, сужающимся развилкам округа и давно забытым тропинкам, составлявшим жизнь и ее путь. О да, да. Ей уже немного осталось, и она знала это. Эта мысль причиняла ей боль, но она также давала определенное чувство свободы, поскольку путь не всегда был легким, а тропа часто была каменистой. Если проповедники были правы, она снова увидит Джорджа и – о боже, да – Фрэнни. Он будет ждать ее там, каким она помнила его до того, как Морская пехота США забрала его и превратила его смерть во что-то грязное и уродливое.
Ее зрение затуманилось.
Ее сердце медленно и устало билось.
Ее легкие боролись за каждый вдох.
Она была невероятно вымотана, и скоро на нее сойдет тьма и погрузит ее в безвременные глубины. И когда она поняла это, она подумала: Когда-то я была молода. У меня были ясные глаза, а волосы были подобны собранной пшенице. Солнце ловило их отблеск и заставляло мерцать. Девочки завидовали моей красоте, а мальчики желали ее. У меня было много, много друзей, и мы танцевали, пели и смеялись, и теперь я в конце своего пути, так же как когда-то была в самом начале, и моя мать крепко держала меня в объятиях против всего мира.
Кенни мельком подумал: Я умру здесь.
И это должно было напугать его или, по крайней мере, заставить его бежать, как крыса, сквозь темноту и обратно к лестнице, но этого не произошло. Он остановился примерно в двадцати футах от нового сводчатого прохода, вокруг его талии плескалась холодная и вязкая вода, и ему в голову полезли разные мысли. Ему не нравилось то, о чем он думал. Он увидел лица двух своих бывших жен, дочери, матери и отца, которые уже давно умерли. Он вспомнил хорошие времена, солнечные дни, свое детство и подумал: Как странно, что все закончилось здесь, в этом затопленном склепе.
И, подумав об этом, он побледнел, зная, что в нем сломалось что-то важное и жизненно необходимое.
Не будь дураком. У тебя еще много лет впереди, если продолжишь бороться. Если хочешь сдаться, сделай это сейчас.
Но он не собирался этого делать. Ни в коем случае.
Он повернулся к Иверсену и Сент-Обену, которые следовали за ним на достаточном расстоянии, как будто проверяя, не случилось ли с ним что-нибудь, прежде чем продолжить путь самим.
- Это может плохо кончиться, - сказал он им, его покачивающийся фонарик создавал неестественные скользящие тени по стенам туннеля. - Если вы, ребята, хотите вернуться, сделайте это. Не сомневайтесь. Помните – вы слишком молоды для этого дерьма.
За пропитанными водой поликарбонатными щитками для лица они выглядели как мальчишки, напуганные мальчишки. Они посмотрели друг на друга, затем на Кенни.
Иверсен сказал:
- Мы идем с тобой.
- Ага, - сказал Сент-Обен немного более нерешительно.
Кенни просто посмотрел на них и понял, что они напуганы, потому что он сам был напуган, но они не могли этого признать. Им мешал юношеский максимализм, мужская гордость. Такова была природа мужчины до того, как ему стукнет пятьдесят, до того, как он увидит перед собой сужающийся туннель собственной жизни. Эти двое выпячивали грудь вперед, держась за яйца, и говорили себе, что ничто не сможет достать их, потому что их защитит их молодость. Они никогда не признаются в своем страхе. В отличие от Кенни, который с готовностью признавал страх и знал, что здесь он в серьезной опасности, но теперь его подталкивало чистое любопытство, болезненное любопытство. Если это место намеревалось убить его, то сначала он узнает его секреты, увидит то, чего не видел ни один человек, и выживет, чтобы рассказать о них.
Это были странные мысли, но в них было утешение.
Он залез в свой рюкзак и связался с Годфри, зная, что отряд наверху следит за всем.
Они пошли.
Сент-Обен предложил приклеить фонарики к пистолетам, и это была отличная идея. Это сильно облегчило задачу – можно было держать пистолет обеими руками и при этом видеть все, что можно было увидеть.
Они пошли дальше, и вода стала глубже, она уже доходила до живота и, казалось, становилась чернее. Что бы им ни должно было попасться на глаза, оно было близко. В воде было еще больше останков, но были вещи и похуже трупов, и все они это знали. Свет фонарей отражался от загрязненных отходов, через которые они прошли, и плясал над осыпающимися кирпичными стенами, словно свет прожекторов. Их шум эхом разносился по коридору.
Они увидели еще больше грибка – если, конечно, это был грибок. Боже правый, он покрывал стены прохода, как какая-то замысловатая сеть вен. Что бы там ни было, грибок был его неотъемлемой частью, и, возможно, все, что они видели и еще увидят, было лишь его продолжением.
Это была пища для размышлений.
- Слушайте, - сказал Кенни, замерев. Впереди раздался звук, громкий звук. Но теперь ничего не было слышно. Он покачал головой. - Ничего.
Но звука не было, потому что никто из них сейчас не двигался. Выжидая, затаив дыхание, прислушиваясь. Казалось, что теперь вода была заполнена странными, едва различимыми формами.
Может, это их воображение.
Но, наверно, нет.
Кирпичная кладка по мере их продвижения в основном осыпалась, а стены были земляными, грязными и рассыпались кусками. С паутины свисающих над ними корней деревьев ручьем текла вода. Они начали натыкаться на разные предметы в темноте, на предметы, находящиеся под водой. Им нужно было двигаться осторожно.
Кенни знал, что это за предметы – длинные деревянные ящики, но не говорил об этом вслух, пока десятки из них не начали расти из воды, как пни: гробы. Большинство из них было без крышек, расколотые, испещренные тем, что могло быть только следами когтей и червоточинами. Их атласные подкладки торчали, как внутренности, выцветшие и покрытые плесенью, когда они вообще были заметны. Большинство из них было выпотрошены и изодраны. Ни в одном из них не было останков.
- Кладбище, - сказал Иверсен высоким жалобным голосом. - Вот что это за место, гребаное кладбище.
Кенни знал, что это было именно кладбище.
Он мог только
