— Откуда ты знаешь?
Он покачал головой:
— Не важно.
— Говори.
Брат взглянул на него.
— Я вчера был совсем никуда, пьяней не бывало. Просто пил и пил. Очнулся утром в подсобке «Фуско». Выбрался, пришел сюда, начал осматриваться.
— Зачем?
— Пожар ночью приснился. Только это был не сон… а как бы… я вспомнил тот вечер. Вспомнил то, что забыл. Знаешь, как в шоу Опры,[13] когда люди сидят, будто загипнотизированные, вспоминают всякое дерьмо, которое с ними в детстве творилось…
— Ретроградная амнезия? — Неправильно, но Скотт с трудом подбирал правильные слова, которые прямо у него за глазами впитывало белое облако в голове.
— Я удрал, — сказал Оуэн. — Сбежал в тот вечер из кинотеатра.
— А мама с папой? — спросил Скотт. — Они тоже пытались бежать от пожара?
— Пожар еще не начался.
— Почему тогда ты убежал?
— Просто… откуда-то знал. Знал, что случится что-то плохое. За мной сидел мальчишка, я слышал, как он визжит, плачет, знал, в чем дело и что будет плохо, поэтому встал и пошел. Мама на меня посмотрела, спросила: «Куда это ты?» — а я не ответил. Удрал без оглядки.
Скотт задумался, точно ли передан диалог. Утреннее воспоминание о пьяном сне вряд ли содержит евангельскую истину. Но Оуэн сейчас пересказывал сон с чистосердечной откровенностью, которой он давненько в глазах брата не видел, если вообще когда-нибудь видел.
— Пробежал до середины прохода, — продолжал Оуэн, — и увидел мальчишку, который орал. Он был чуть младше, чем сейчас Генри, был даже похож на Генри, протягивал ко мне руки, чтоб я его забрал. Я схватил его по пути к выходу.
— Унес от родителей? — уточнил Скотт.
— Он назвал меня папочкой.
Другое соображение пыталось собраться в мозгу, мучительно близкое, образующее более крупную картину, а потом улетучилось, заклубившись в бледном антидепрессантном тумане.
— Ты точно уверен, что все это было на самом деле?
— Говорю тебе, до прошлой ночи не помнил. Но это было. Знаю.
— Так… — Руки потянулись к больной точке между бровями, к клапану давления, откуда может вырваться облако, позволив мыслям сгруппироваться подобающим образом. Творческая визуализация. Он уткнулся в точку пальцем, чувствуя знакомый солоноватый укол, и снова слыша упрекающий голос Фельдмана: «Такая рискованная безответственность не похожа на вас, Скотт».
— Почему ты ищешь здесь его кости?
— Мальчишка не вышел, — ответил Оуэн.
— Откуда ты знаешь?
— Я его бросил. Когда пожар начался.
Голос Генри из голубизны: «Она сказала, что я уже призрак».
— Тело так и не нашли. Оно там. Ред с Колеттой это почему-то скрывают.
Скрывают. Скотт подумал о голубом трапе, голубом платье, о чертежах на голубой бумаге, о том, что одно всегда скрывает другое. Сильнее нажал на точку между бровями, приложил все силы, надавливая сквозь кожу, словно от одного этого что-нибудь произошло бы.
Услышал резкий звук, поднял глаза. Оуэн шарил в брючных карманах, вытащил сотовый телефон. Скотт и не знал, что он носит с собой трубку, но вот она. Оуэн открыл крышку, хорошо зная, что делает.
— Да? — Помолчал, послушал, лицо вдруг обмякло. — Да, я… — Снова пауза, дольше. Слышался слабый голос на другом конце, потом Оуэн сказал: — Хорошо. Сейчас буду.
— Что там? — спросил Скотт.
— Происшествие в школе. С Генри.
Девочка с пластырем на руке ниже локтя сидела, держа на коленях пальто, как маленькое розовое домашнее животное, словно боясь, что оно убежит. Кругом, на полу, на скамье, валялись использованные салфетки «Клинекс». Рядом с ней пристроилась женщина в старомодном коричневом костюме, в очках с толстыми стеклами и поглаживала ее по колену. Взглянула на Скотта и Оуэна испуганно и настороженно.
— Мистер Маст?
Оба одновременно ответили «да», отчего она на миг растерялась.
— Я директор Викерс. — Встала и повернулась: — Генри у меня в кабинете. Прошу вас следовать за мной.
— Что случилось? — спросил на ходу Оуэн.
— Об этом я хотела бы поговорить с отцом.
— Я отец.
Директор Викерс взялась за ручку двери, глаза, искаженные линзами, перебегали с Оуэна на Скотта и обратно и в конце концов неохотно остановились на Оуэне.
— Раньше у нас никогда не было никаких проблем с Генри, — сказала она. — Очень милый мальчик, постоянно играет с другими детьми. Поэтому случай особенно… поразительный.
Скотт понял, что неправильно истолковал хмурость: это не злость, а глубокое, искреннее огорчение.
— Честно скажу, я в полном недоумении.
— Ничего не понимаю, — сказал Скотт. — Что он натворил?
Директор Викере ввела обоих в кабинет.
По дороге домой Генри сидел на заднем сиденье прокатной машины Скотта и молчал, пристегнутый ремнем через грудь. Держал рюкзак обеими руками, как утром, когда Скотт его высадил, словно десантник, готовый выпрыгнуть из самолета.
— Знаешь, кто кусается? — спрашивал Оуэн, пристально на него глядя в зеркало заднего обзора. — Звери, вот кто. Разве ты зверь? А?
Генри поймал пылинку в воздухе и уставился на нее.
— Директорша говорит, девочке, может, придется накладывать швы. А вдруг ее родители на нас в суд подадут? Думаешь, у меня есть деньги на адвокатов?
Складки на рюкзаке стали глубже.
— Дерьмо чертово, — продолжал Оуэн. — Вот запру тебя дома, чтоб людей не калечил. Так поступают с дикими зверями, которые кусаются: запирают в клетке. Знаешь?
— Или выпускают на волю, — пробормотал мальчик.
— Что?
— Оуэн… — начал Скотт.
— Как только вернемся домой, сразу пойдешь наверх. Ясно? Я не шучу, черт побери. Будешь париться там целый день. Подумаешь о своем поступке. Надейся и молись, чтобы отец малышки не поволок меня в суд.
Скотт затормозил перед домом, не увидел других машин, вспомнил, что фургон Оуэна со вчерашнего вечера стоит возле «Фуско». Оуэн вылез, метнулся по тротуару, замедлил ход в сугробах, чуть не свалился на пути к парадному. Скотт взглянул на племянника в зеркало.
— Дядя Скотт…
— Да?
— Крысы дикие звери?
— Нет. Не знаю. Генри… — Он оглянулся. — Зачем ты укусил девочку?
— Она хотела заглянуть в мой рюкзак.
— Почему ты ей не позволил?
— Это мой рюкзак. Там секрет.
Скотт посмотрел на мешок в темных пятнах и полосах в руках племянника и подумал: «Пепел». Утром рюкзак лежал на заднем сиденье Сониной машины, значит… Что? Значит, вчера вечером рюкзак был у Генри, когда Ред нашел его на пожарище кинотеатра.
