Елены, глаза, такие же светлые волосы да дурная привычка поджимать губы.
Но уже через секунду Николь улыбнулась и смело пошла в атаку:
– Вас мама прислала, да? Никак угомониться не может! – Вскинула голову, небрежным жестом оправила лямки длинного оранжево-красного платья, больше похожего на сорочку, и доверительно шепнула: – Не обращайте внимания, ее каждый год кроет. Мы с Николь уже привыкли: этакий подарочек на наш день рождения.
«Все ясно», – хмыкнул Алекс и тут же потерял интерес. Раздвоение личности или какая другая приблуда – на такое он уже насмотрелся. Еще бы не насмотреться, если вырос в одном дворе с психдиспансером, в котором работал отец, и бывшей военной общагой.
Но затем Николь повернулась к трюмо, стянула с волос заколку, и Алексу стало не по себе: в отражении пыльного зеркала он увидел то же лицо, что не раз видел на фотографиях в семейном альбоме.
***
– Ничего не хотите мне сказать? – Алекс ходил по кабинету, с силой вдавливая в пол каблуки тяжелых военных ботинок. Такими он знатно получил однажды промеж лопаток, по пояснице, ногам и ребрам, сдуру заступившись за одноклассницу, которую трое боровов в камуфляже зажали ночью у гаражей. Полгода спустя, едва отгремел выпускной, радостная Светка выскочила за одного из них замуж, а все еще хромающий Алекс дал себе слово: впредь, что бы ни случилось, держаться подальше от чужих неприятностей. И надо же, стоило лишь разок дать слабину – и тут же встрял, да по полной.
Елена, как и накануне, сидела на стуле возле окна и теребила браслет – с одной лишь разницей: теперь под тонкими пальцами поблескивал зеленым необработанный малахит, а на столе вместо бутылки бурбона стояла деревянная рамка с черно-белой фотографией, едва различимой за мутноватым пыльным стеклом.
– Давайте-ка угадаю. – Елена откашлялась и, выдержав долгую, неуютную для обоих паузу, предположила: – Это ваша бабушка.
– По отцу, – отчеканил Алекс, и каблуки вновь врезались в плашки паркета. На Елену Алекс не смотрел, хотя стоило задернуть шторы, включить лампу да направить луч света прямо в глаза, чтобы не вздумала юлить или врать. Но отчего-то Алекс знал, врать Елена не станет.
– Я не была с ней знакома. Никогда не видела.
– Да неужели? – с издевкой пропел Алекс, и уголки его губ затрещали от фальшивой улыбки. – Зато внучку ей состряпать сумели.
Елена выдохнула резко, со свистом, и Алекс, инстинктивно вскинув голову, увидел в отражении почерневшего зеркала, как она протянула руку, как осторожно взяла рамку, и едва сдержался, чтобы не скрипнуть зубами.
Они действительно были похожи: его бабушка на старом студенческом снимке и эта девчонка, которая взялась из ниоткуда, а лучше бы сгинула в никуда. Похожи, как бывают похожи лишь те, в ком течет одна кровь. И кровь-то паршивая, стоит заметить.
«Кровь дурная, кровь гнилая,
Окропи меня, защити меня.
Уведи через порог, через лужок,
Через овраг – туда, где предки спят…»
Алексу почудилось, будто он услышал тихий напев на родном языке. Но в кабинете, давя на барабанные перепонки, наливалась свинцом тишина – душная, горькая, как настойка зверобоя или отвар крапивы. Вот только отвары, которые готовила бабушка, Алекс не пил – брезговал, да и слова, вдруг застучавшие в висках, были ему незнакомы. Но они звучали, пульсировали, вторились под ребрами, отражались от стен – тихие и нездешние.
«Кровь дурная, кровь гнилая…»
Алекс вдруг понял, понял самым своим нутром, чутьем звериным, не человечьим – и резко повернулся к окну.
Николь сидела спиной к дому на каменной, изъеденной лишайником скамейке: все то же яркое платье, все та же кожаная куртка. Только длинные волосы были теперь перехвачены красной лентой и украшены вырезанными из бумаги цветами и бабочками, такими же черными, как набежавшие к вечеру тучи.
Девчонка не пела – заговаривала. Алекс не мог бы услышать, но он чувствовал. Как чувствовал духоту и навязчивый запах гнили, как чувствовал неровности старого паркета да тяжесть потолочных балок, которые вдруг оказались так низко. Дом вибрировал, дом… подпевал?
– Николь любит День Всех Святых. Странно, ведь она не жалует духов, – Елена посмотрела в окно, туда, где Николь распутывала моток искусственной паутины, и заговорила негромко, но так неожиданно, что дом послушно притих и замер.
Замер и Алекс, но лишь затем, чтобы передернуть плечами и устало откинуться затылком на холодную створку книжного шкафа.
«Я вчера перебрал», – мелькнула короткая мысль. И тут же полегчало, и даже пахнуло сладкой осенней свежестью, живой и гулкой, будто где-то открыли окно, и прохладный воздух, просочившись сквозь щели, разогнал затхлость, но лишь притушил, не развеял дурные мысли.
Елена так и не выпустила рамку из рук: вглядывалась в чужие, но знакомые черты, хмурилась, что-то шептала, но лишь затем, чтобы в конце концов, сбив Алекса с толку, искренне улыбнуться.
– Всегда гадала, в кого же Николь пошла. Эти брови… как там говорят? Соболиные? В нашем роду ни у кого таких не было, все мы бледные поганки. Теперь вижу: ваша порода.
– Издеваетесь? – проскрежетал Алекс.
Но Елена в ответ только пожала плечами:
– Отчего же? Теперь-то уж можно начистоту.
Вновь посмотрела на снимок и произнесла задумчиво и устало, как говорят о несбывшемся:
– Николь могла вырасти красивой женщиной, если бы… Ненавижу это «если бы». – И, резко вскинув голову, вдруг спросила: – Ваша бабушка, она жива?
– Ясное дело! – выпалил Алекс и, подойдя ближе, решительно забрал рамку, чтобы тут же положить фотографией вниз.
О том, что бабушка его прокляла и выставила из дома, узнав, что решил вслед за родителями податься на чужбину, говорить не хотелось. Но Елена, должно быть, уловила что-то в его взгляде, сочувственно улыбнулась, и Алекс не сдержался:
– Раз вам про бабушку интересно, может, и про маму послушаете? Она знала! Знала обо всех… вас! Но отец только отмахивался, обвинял, что ей мерещится, что ей лечиться надо.
От улыбки не осталось следа. Елена потемнела лицом и отчеканила уверенно и четко:
– По крайней мере, ваша мать связалась с ним добровольно и добровольно все это дерьмо глотала. Не нравилось? Что ж, есть такая штука – развод. И, кстати, дела покойников меня не сильно-то и волнуют.
Она казалась собранной и непоколебимой, но, присмотревшись, Алекс заметил, как дрожит ее подбородок, как напряглась шея, как пульсирует жилка под покрытой веснушками кожей.
– Что вы хотите знать, Сашенька? Что ваш отец не понимал слова «нет»? Что, раз начальник, привык получать все, что пожелается? Что через неделю он уже и имени моего не помнил? Вы не захотите слушать эту историю. Так что угомонитесь, юноша. И яд свой оставьте-ка при себе – пригодится потом поплевать на могилу отца.
Алекс готов был вспыхнуть и возмутиться, но быстро понял, дело это пустое. Повзрослев, он узнал об отце больше, чем хотелось, больше, чем следовало знать сыну, и давно не питал иллюзий.
Можно было, конечно, задать десяток вопросов. Знал ли отец о девчонке? Конечно, знал. Рассказал
