ли маме? Вряд ли. А если рассказал, то когда? Помнила ли она еще свое имя? Помнила ли хоть что-то из прежней жизни или давно потерялась в сумеречных лабиринтах угасающего разума, в которые другим не было хода? И – главное – как вышло, что даже по другую сторону океана, в чужой стране они вдруг собрались в этом доме, под одной крышей?
На каждый из вопросов был свой ответ. Но Алекс не нуждался в чужих откровениях, он не собирался облегчать ничью ношу или отпускать грехи. И все же вздрогнул, когда Елена внезапно призналась:
– Я не собиралась рожать. Я не хотела ребенка. Но моя мать была фанатичкой: из тех, кто ходит по домам, разносит брошюры и цитирует Писание. «Покайся и живи – или откажись и умри».
– Это не из Писания, – скривился Алекс, умолчав, что и его бабушка – та еще фанатичка. – Жил-был в Либерии верховный жрец-каннибал, убивал детей, ел их сердца. А потом явился к нему Иисус, молвил слово – вот и раскаяние, вот и счастливый конец.
– Николь бы понравилось. Мертвые младенцы – как раз в ее духе.
И вновь Алекс не стал задавать вопросов. Скрестил руки, подошел к окну: девчонка, которую он не собирался звать сестрой, стояла теперь у пруда и кормила уток. И снова Алекс не мог рассмотреть ее лицо, и снова это внушало тревогу.
– Теперь давайте-ка я угадаю, – предложил он Елене. – Первая клиника, вашу дочь отправили туда на принудительное лечение?
– Да.
– Три года назад Николь столкнула девочку с лестницы. В первый же день в новой школе, они даже знакомы не были. Но с тех пор Николь никому не причинила зла. Только… – Елена провела растопыренной ладонью по щеке, оставила на коже пыльные полосы, и рука, вздрогнув, безвольно упала на колени. – Вы ведь с ней говорили, вы сами все видели…
Но единственное, что он видел: как Николь подошла к воде, как шагнула на каменную ступеньку, ведущую вниз. А затем еще один шаг – и тут же увязла, провалилась в тину. Видел, как колыхнулась вода, как разошлась кругами, как круги эти множились и росли. И, наконец, как вода сомкнулась над светлой головкой…
Осталась только красная лента да темная рябь.
III
Сбежав по ступеням, Алекс провалился в воду по пояс. И тут же в груди что-то хрустнуло, закололо – и снова хрустнуло, будто ветка в пекле пожара, что, разрастаясь, чадил, выжигал кислород и, как дракон, дышал в спину. Но за спиной у Алекса стоял дом, а впереди – чернела вода и, возмущаясь, вскипала волнами.
Алекс бил по ней, разгребал вонючий, загнивающий мусор: листья, водоросли, плети испанского мха – раскидывал в стороны и, увязнув в тине, метался то вправо, то влево, напрасно высматривая под толщей воды лоскут платья или светлую прядь волос. Но видел только свое отражение, смазанное, раздробленное, чужое. И повторял, повторял, губами хватая студеный прогорклый воздух: «Убью заразу. Найду – и убью».
Вода обжигала. Холодная, вязкая, со сладковатым привкусом гнили. За спиной хлопали двери и оконные створки, стучали каблуки, надрывались собаки. Чужие голоса гомонили, точно на птичьем базаре, кричали, бранились, уговаривали. Но Алекс не слышал: ему казалось, он наконец увидел, наконец нашел, наконец ухватил! С рыком потянул на себя и вверх – к воздуху, к свету. Ну же!
– Саша! – окрик ударил со спины, с такой силой и яростью, что на миг оглушил и заставил разжать пальцы.
Его держали за плечи, крепко, сминая рубашку, впиваясь ногтями. Звали по имени, просили о чем-то, требовали. А он хотел вырваться, сбросить чужие руки, хотел объяснить, чтобы вновь месить воду, чтобы искать среди сора и гнили дурную девчонку, которую непременно возненавидит, но сначала вытащит на берег и заставит дышать.
Но на берег тянули его, тянули настойчиво, ни на секунду не ослабляя хватку, – так, будто пытались спасти. И красная лента, которую едва успел ухватить, юркнула меж пальцев и вмиг растворилась, не оставив даже следа.
«Кровь дурная, кровь гнилая…»
Алекс вздрогнул и обернулся.
Елена держала его за плечо. Мокрая, испуганная, злая. И смотрела так, что Алекс понял: он не первый, кого она за руку тянула из тьмы.
Николь стояла на крыльце. Светлые волосы вновь были перехвачены красной лентой. Подол же сухого платья колыхался на ветру, каскадом спускался на крыльцо, усыпанное бумажными бабочками, и, сливаясь с ворохом серебристой паутины, растекался по камням.
Алекс даже смог рассмотреть лицо: юное, румяное, которое, наверное, могло быть красивым. А было порвано, смято и заново сшито из лоскутов.
***
В гостиной горел камин, но Алекс не мог согреться. В груди снова кололо, трещало, аукалось болью. Та была сухой и горячей. Зато рубашка, чистая, еще пахнувшая ополаскивателем и хрусткая от крахмала, казалась мокрой и, холодя, липла к коже.
Алекс стоял у лестницы и, закрыв глаза, сжимал в руке пустой стакан из-под виски. Елена – где-то неподалеку: Алекс слышал ее дыхание, чувствовал цветочный аромат влажных волос, но даже он не мог перебить мерзкий душок грязной воды и тины. Та наверняка все еще пачкала босые ноги Елены и подол когда-то светлого платья.
– Миссис Миллс обещала мне постелить в вашей комнате. Так что вам придется ночевать здесь. – Алекс не видел, но догадался, что Елена указала на диван. И снова она была зла, и снова чеканила каждое слово, и снова Алекс повторял, как повторял прежде:
– Я видел.
– Ради бога! Спасибо, устроили праздник. А я ведь только обрадовалась, что Николь спустилась со своего чердака, что впервые за месяц наконец-то вышла из дома. Вы такое представить можете? Посидите взаперти – посмотрю я на вас.
– Я видел, – повторил Алекс упрямо, открыл глаза и, сделав к Елене шаг, сомкнул загорелые пальцы на ее белом предплечье. – Я видел, я ее почти вытащил. Я чувствовал!
Пальцы сжались сильнее, Алекс притянул Елену к себе и выдохнул прямо в губы:
– Чувствовал, как сейчас вас.
Но Елена стряхнула его руку и припечатала сурово:
– Хватит. Вы соврали мне, соврали, что говорили с Николь, а она клянется, что в глаза вас не видела.
– Неправда.
– Да плевать я хотела! Завтра же заберу дочь отсюда. А вам… вам, наверное, стоит подзадержаться. У вас, видно, что-то семейное.
***
– Вы напугали ее.
Алекс едва успел задремать, прикорнув на неудобном скрипучем диване среди линялых подушек и пыльных шкур, когда девичий голосок вырвал его из хмари и призвал к ответу.
– Иди спать, – пробурчал Алекс, с трудом разлепил глаза, но в полутьме различил лишь смазанный силуэт. Пожевал пересохшими губами и добавил: – А лучше – собирай чемодан.
– Я не уеду, – припечатала девчонка. – Это и мой дом тоже.
– Завещание покажет.
Николь рыкнула, будто недовольный зверек, но вопросов не задала, а значит, знала. Но Алексу было теперь плевать: только бы настало утро, только бы просветлело в голове и полегчало в груди, и тогда можно будет
