перевернулось, уж очень она детишек жалела всегда. Знак этот я подстроил, и монашку пригнал туда с мальцом, и то, что она глянула невзначай вверх, а потом вниз, изменило всю ее жизнь – стала в сиротском приюте помогать, с детьми, особенно с младенцами ей нравилось возиться, кавалера своего бросила. Его потом, в семнадцатом году чекисты застрелили при обыске вместе с маменькой, жадность их сгубила, если сразу бы все отдали, то не погибли бы. А девица моя полную жизнь прожила, беспризорниками занималась, спасла от смерти многих, тогда голод был, и толпы брошенных по дорогам скитались, поставили мою подопечную директором детского дома, ее это место было, счастлива она была на этом своем пути. На здании, где в те годы этот приют был, табличку с ее именем установили. Так что жизнь она такая, что может все круто измениться в один момент, никогда нельзя ставить крест, мол, все кончено и ничего уже нельзя исправить. Всегда можно поменять, то, что перестало приносить плоды.
Или, был у нас в то же время один кадет, ему мы тоже с Евграфием помогали, даже думали сначала свести с этой девицей, но потом поняли, что они не пара. Красавица эта так от мужского внимания за свои молодые годы устала, что на всю жизнь хватило, ей самое правильное было обет безбрачия до конца дней хранить, а юноша этот еще не знавал ни одной женщины, по неопытности влюбился в мадам Жаклин, француженку, она преподавала институткам хорошие манеры и иностранные языки, эта мадам была большая модница, все наряды шила у собственной модистки, второго такого платья не было во всей России, и когда вся интеллигенция бежала от революции и беспорядков, случайно увидел бедняга, что шляпка этой мадам мелькнула в толпе отъезжающих на пароходе – тогда все уезжали – границы открыты были еще, но Жаклин эта на самом деле осталась, а шляпку подарила своей горничной, тоже француженке, которая ехала на родину. Кадет, потеряв голову от того, что не увидит более предмет своего обожания, а билетов уже не было – распродались все, от отчаяния кинулся в воду, поплыл за кораблем, причем ему долго плыть пришлось, пока пароход маневрировал, чтобы развернуться, взобрался на палубу, отыскал владелицу шляпки, и… Он был страшно разочарован, требовал повернуть назад, высадить его, на что капитан в категорической форме ему отказал, и тут же приказал матросам закрыть нарушителя спокойствия на ключ в одной из кают, и далее после прибытия в Константинополь, он все стремился вернуться на родину, но в Россию, охваченную революционным безумием, в тот момент все пароходы были отменены. Так вот, то, что горничная надела в тот день эту шляпку это я ей нашептал потихоньку на ухо, – чтобы места поменьше в багажном отсеке занимала, так как шляпные коробки очень объемные, из соображений компактности было бы лучше ее на голове провезти. Она сначала вообще не планировала ее надевать, и только благодаря моим наставлениям шляпа оказалась там, где ей и положено быть, и сыграла в этой истории такую значительную роль. Кадет этот вследствие своего безумного поступка, вызванного исключительно любовной лихорадкой, избежал печальной участи своих товарищей, погибших по большей части в жерновах вспыхнувшей гражданской войны, все войны, к сожалению, в этом одинаковы, куча неискушенного в военных маневрах человеческого материала, в патриотическом порыве кидается на передовую тупыми, безразличными к судьбе солдат военноначальниками, туда где царит хаос и находит там свою смерть; юноша после длительных скитаний, оказался в Америке, в Детройте, там разбогател на торговле автомобилями, купил сталелитейный завод, и умер в девяностолетнем возрасте, окруженный толпой детей, внуков и правнуков. А мадам Жаклин вышла замуж за коммуниста, члена партии, и в тридцать седьмом была с мужем репрессирована, умерла в лагере на Соловках. Вы спросите, почему именно этот юноша, а не тысячи других, не менее достойных? Ответ прост, потому что из множества таких же молодых людей, только он был готов броситься в воду ради любви!
А вот совсем недавний случай: одна женщина, москвичка, врач, никогда не была замужем, не сложилось по причине наличия деспотичной, капризной матери, отпугивающей всех кавалеров, а дело уже к пятому десятку идет, старухе давно бы и на кладбище пора, да нет же, живет и дочери жизнь портит, так я ей на дороге камень подложил, упала и сломала ногу. Пока она месяц в гипсе лежала, дочурка сдружилась с врачом-травматологом, который ее матери перевязку делал, дело к свадьбе идет, я в этом практически уверен. Раньше, в прошлой жизни я тоже был лекарем, по призванию своему и по доброте лечил и богатых и бедных без разделения на сословия, сам заболел и впоследствии по великой милости Господа нашего выздоровел, сумел победить болезнь и смерть, о чем в Милане до сих пор ходят в народе всякие небылицы. Сейчас я посреди двух огромных миропространств, не туда и не сюда, с ума сойти можно и по меньшему поводу, лет двести я горевал, смирялся со своей участью, отрастил за это время бороду, а так же стал носить сандалии и римскую тогу, мне нравилось быть похожим на философов-стоиков, с которыми я знаком теперь лично, упражняемся в красноречии каждую пятницу, мудрейшие и достойнейшие люди, очень их уважаю за это, не унывают, не смотря ни на какие трудности, с Сенекой, например, мы частенько обмениваемся мыслями и рассуждениями про ценность человеческого бытия, он все сокрушается по поводу писем, которые он писал другу, мол, их не так истолковали, или переписали не так, какая-то запутанная история. Кстати они и сейчас не позволяют себе никаких излишеств, так сказать держат марку даже спустя столько веков, такими сильными были их убеждения, что даже после смерти они не отступились от них.
Позднее я наконец принял себя, таким как есть и, хотя при жизни никогда бороду не носил, но положение, как считаю теперь, обязывает выглядеть более солидно и степенно. Смирился я и со своей миссией, которая с течением времени кажется мне все более и более значительной и важной. Да забыл упомянуть, что после моей смерти папа и конклав во главе с ним решили, что моя жизнь образец бескорыстного служения людям, я заслужил канонизацию, и я стал святым Лукой. С тех самых пор началась моя вторая жизнь. Нет, на самом деле эта жизнь была единственной и настоящей. Святость, которую провозгласил сам папа, ничего на самом деле в практическом плане мне не принесла, разве что стали
