Истопник захохотал. Егор опрометью побежал, обогнув толстого и противного алкоголика, выскочил из котельной, рысью пересек двор и заскочил на свой третий этаж. Там и отдышался. Оказалось, ни мамы еще не было, ни отец с рыбалки не вернулся. Ему дала кусок ржаного хлеба соседка-татарка, Веркой все ее звали, хоть и было ей не меньше сорока. Хлебом Егор и поужинал, запив водой из-под крана. Долго потом сидел, приставив табурет к окну. Комнату отец перед уходом зачем-то запер — а воровать все равно нечего было, даже спиртного не было. Теперь пришлось сидеть, глаза соседкам мозолить, они готовили свои запашистые ужины, громко болтали, хохотали. Некоторые мылись под краном (ванной в коммуналке не было): толстые, задастые, с гигантскими мягкими шарами грудей, из которых выпирали черно-красные соски; из подмышек и низа животов лезла густая черная поросль. Егор давно навидался такого, потому не стеснялся, предпочитая смотреть во двор. И бабы не обращали на него внимания. Когда кухня опустела, он влез на подоконник и смотрел, в окна напротив, что где делается. Как кино, только без звука. И еще старался что-нибудь разглядеть у котельной, ее тусклые огоньки тоже были видны в его окно. В котельной огонь не гас до полуночи. А потом заснул у окна Егор.
Ночью его спящим перенес в комнату отец. Отец сильно напился на рыбалке, он так всегда делал, меняя улов на бутылку у постоянных клиентов. А везло часто, рыбаком отец считался лучшим в округе. Егор просыпался ночью от того, что отец оглушительно храпел во сне, и в комнате сильно пахло перегаром.
Мама Егора в ту ночь так и не появилась.
3Она вернулась во двор на рассвете. Низкие тучи закрывали восходящее солнце. Сырой, плотный ветер вовсю потрошил тополя и груши. Ни свет ни заря вылезла во двор и Ванда, чтобы до дождя поскрести опавшую листву, пока ее дождем не намочило, не прибило к асфальту. Еще Ванда мечтала, чтобы дождя не было, тогда вечером она смогла бы запалить из листьев огромный костер на газоне. Костры она очень любила. Но тут же первые крупные капли щелкали дворничиху по лбу и по носу, и настроение у Ванды заметно портилось с каждой дождинкой.
Как завидела маму Егора, бросила подметать, уперла руки в боки и закричала на весь двор, пробуждая вместо будильника соседей:
— Как гулялось ночью сладкой? А, соседка? Притомилась или, чай, перышком с перины порхаешь?
— Не твое собачье дело, — раздраженно ответила мама Егора.
— Ах ты, шалава! Это у меня собачье дело? Ты, курва, сука, пся крев! — в моменты сильнейших возмущений Ванда иногда переходила на польский, хотя всегда возвращалась к русскому, заботясь о понимании.
Повысовывались из окон сонные, всклокоченные и в бигудях, головы соседок. Готовились насладиться спектаклем. Поэтому мама Егора попыталась закончить разговор; она шумно набрала в грудь побольше воздуха и с криком «Да я плюю на тебя!» действительно плюнула в сторону дворничихи. И побежала на высоких каблуках к подъезду, спотыкаясь и раскачиваясь на ходу.
Ванда забесновалась, затрясла метлой. У нее закатились куда-то внутрь глазниц зрачки, изо рта летела брызгами желтая пена. Все потому, что от ярости говорить не могла, задыхалась.
— Сгною! Со свету сживу вас всех, курва, падла, не жить тебе, твоему слесарю хреновому, твоему змеенышу... — Ванда бормотала и раскачивалась на месте, как в припадке падучей.
Наконец, вылез из флигеля ее сожитель, участковый. Тоже заспанный, в линялых кальсонах, молча подошел к ней, хладнокровно взял за руку и потащил к флигелю.
Мама Егора плакала у них в комнате. Папа и сам Егор проснулись от ее плача, скандала не слышали. Ничего не понимая, смотрели и ждали разъяснений. Мама же вдруг разозлилась, ничего не говоря, где она была ночью и почему плачет. Отругала их за просто так, пошла завтрак готовить на кухню.
На кухне как раз собрались соседки, обсуждали скандал. Когда мама поздоровалась и подошла к плите, чтобы поставить на огонь чайник и кастрюлю с макаронами, соседки сторонились ее, будто прокаженную. Все были поражены, как это невзрачная, тихая секретарша посмела дерзить Ванде. И многие даже завидовали ей, сами многого от дворничихи натерпелись, но боялись высказать симпатии. Боялись гнева Ванды. Лишь добрая татарка Верка улучила момент, когда кухня опустела, подскочила к маме и затараторила:
— Беги-беги, дура, в ноги ей поклонись. Прощения вымоли. Не убудет тебя, а себя, семью спасешь. Ай, дура ты, дура...
— Чего это мне бояться? — высокомерно отвернулась мама.
— Ай-ай, ни бельмес бала, да? Глупая ты, ничего не знаешь, ни с кем не водишься у нас. Порчу, порчу она на тебя наведет. На тебя, на мальчика, на мужика твоего. Болезни пошлет, мертвых и духов пошлет. Всем тогда плохо станет, и все тебя проклинать станут. Эта баба совсем плохая, с шайтаном якшается.
— Я суеверия, знаете ли, игнорирую. Если пакостить начнет ваша Ванда, найду и на нее управу. Власть у нас советская, милиция пока есть, обломают ей норов-то! — резко заявила мама.
— Ай, совсем дура. Милиция ей постель греет. Власть ее самогонку лакает. Все ее слушаются.
Тут громыхнуло и взорвалось осколками окно. Выбив стекла в двойных рамах, в кухню влетел со двора здоровый булыжник (чуть поменьше головы Егора размерами), шлепнулся на плиту газовую и снес с горелок чайник и кипящую кастрюльку. Макароны рассыпались по полу. Мама и Верка с опаской выглянули в окно: двор был пуст, лишь откуда-то издалека донесся истерический бабий хохот. Война началась.
Сонной, невыспавшейся и раздраженной села за стол завтракать семья Егора. У отца побаливала голова, он хорохорился и притворялся здоровым. У мамы было очень озабоченное лицо, часто выглядывала осторожно в окно, нервно тыкала вилкой в макароны. И почему-то раздраженно говорила Егору, чтобы он ел быстро и много. А он макароны не любил, особенно холодные. И сама она почти не ела с тарелки.
— Двоек в школе много получил? — вдруг спросил у Егора отец; он решил показать, что тоже участвует в воспитании сына.
— Папа, ты чего? Занятия еще через три дня только начнутся, — удивился сын.
Папа сконфузился. Мама смотрела на него молча, со зловещей усмешкой.
— Что, не варит котелок, да? — она как бы участливо постучала вилкой по голове папы. — Вчера нажрался, конечно. Сын оболтус, муж алкоголик, обоим на все начхать. Теперь еще дворничиха решила хамить мне, пакостями грозит. Знаете что? Не желаю я больше так жить! Я уйду куда глаза глядят, — убежденно говорила мама.
— А он уже развелся, или пока обещает? — вяло, глядя в сторону, поинтересовался чем-то отец Егора.
— Вот и развелся! Понял? На коленях умоляет за него выйти. Ты думал, никто на меня и не польстится. Думал, от твоих запоев и я поистаскалась...
