Судья оторопел.
— Ты уверен?
— Более чем…
Оба замерли, глядя друг другу в глаза. И тот и другой превосходно осознавали, насколько опасной может стать такая утечка с королевского монетного двора — особенно теперь, когда возле престола неспокойно. А потом судья опомнился и распрямился.
— Где этот чертов часовщик?!
— Еще не привели, — виновато развел руками стоящий рядом с городским судьей альгуасил.
Судья яростно крякнул, наклонился, ухватил Бруно за окровавленный заскорузлый ворот рубахи и рывком подтянул к себе:
— Откуда у твоего отца эти монеты?! Ну?! Говори!
Мальчишка пошевелил разбитыми губами, но вместо слов у него получалось только невнятное сипение.
Бруно уже не был здесь, и он снова видел Часы.
После первого озарения — там, в бреду — он стал видеть элементы часов повсюду, словно горожане составляли собой огромные невидимые куранты. Как и в часах, рама общественного положения крепко удерживала каждую «шестерню» в ее «пазах» — священника в храме, перевозчика возле стойла, а ремесленника в мастерской.
Как и в часах, давление нужды заставляло горожан безостановочно двигаться и, стирая свои и чужие «зубья», принуждать к движению других. И, как и в часах, каждой шестерне приходил свой срок — как старшине басков Иньиго или, как теперь могло бы показаться со стороны, самому Бруно.
Вот только Бруно не был шестерней. Он был Часовщиком — даже если кое-кто этого еще не понимал.
Когда Олафа наконец привели, судья уже изнемогал.
— Ко мне его! — яростно приказал он альгуасилам, держащим арестованного часовщика с двух сторон, и прищурился: — Откуда у тебя эти монеты?!
Ремесленник растерянно хлопнул рыжими ресницами.
— Заказчик расплатился.
— Не ври, — подался вперед судья. — Ты сам говорил, что сеньор Франсиско заплатил за клепсидру только четыре мараведи, а здесь — двадцать! Откуда ты их взял?
— Эти деньги не за клепсидру, — пояснил мастер, — этими деньгами падре Ансельмо вернул долг за храмовые куранты.
Судья оторопело приоткрыл рот, посмотрел на Исаака, а меняла изменился в лице и оперся на руку сына.
— Священник?..
Исповедник четырех обетов слышал все. И как только старый еврей закачал головой и горестно зацокал языком, Томазо подался назад и растворился в толпе.
«Чертово племя! — бормотал он под нос. — Создал же Господь такое наказание всем остальным!»
Исповедник стремительно прорвался сквозь толпу, пробежал последние два десятка шагов, ворвался в храмовую тишину и столкнулся с Ансельмо — лицом к лицу.
— Что же вы так внезапно исчезли? — изобразил беспокойство святой отец и тут же получил кулаком под ребра. — Боже!..
Томазо ухватил молодого священника за ворот.
— Я тебе что говорил, тварь?!
— О чем… вы?.. Я не понимаю… — вытаращил глаза падре.
Томазо огляделся по сторонам, грозно цыкнул на испуганно перекрестившуюся богомолицу и потащил мальчишку в сторону.
— Сейчас ты у меня все поймешь!
Затащил его за колонну и начал хлестать по щекам — наотмашь, от души.
— Боже! Нет! — охал при каждой пощечине мальчишка. — Не надо!
— Я тебе что про монеты сказал?! — цедил сквозь зубы Томазо. — Не раньше чем через неделю в ход пускать! А ты что наделал?!
— Я же… не знал! Я же… не думал!
Томазо с наслаждением сунул мерзавцу кулаком в печень и за ворот подтянул его к себе — глаза в глаза.
— Слушай меня, болван. Теперь к тебе, рано или поздно, придут альгуасилы городского судьи, и не дай бог, если ты проболтаешься! В самый дальний монастырь сошлю! В самую глушь! На Канарские острова!
Мальчишка лишь хватал ртом воздух, — словно рыба, выброшенная на берег.
Первым делом Мади аль-Мехмед отправил Олафа в пустующую городскую тюрьму, а Бруно передал в руки сына. И как только Амир после краткого осмотра гарантировал, что опасности нет и что подмастерье при должном уходе и медицинской помощи вполне будет способен давать показания, судья приказал горожанам разойтись.
— Все! По домам! — кричали альгуасилы. — Казни сегодня не будет! Нечего здесь торчать! Не будет казни, вам сказали! По домам!
И лишь затем судья через переводчика объяснил старшине басков, что дело скорым не будет. Понятно, что баски заволновались, но судья своей властью приказал им забрать почти проданное часовщикам железо, а фальшивые деньги конфисковал и передал одну монету старому Исааку для детальной экспертизы. Что такое вызвать священника для допроса, Мади знал и хотел подойти к этому этапу хорошо подготовленным.
Собственно, проблемы со святыми отцами возникали всегда. Церковь не признавала над собой арагонской юрисдикции и умудрялась останавливать самые беспроигрышные иски.
Как раз пару недель назад произошел весьма показательный случай. Огромное семейство в полторы сотни душ, обреченное лишиться земли и перейти за долги в рабство, представило судье закладную в пользу бенедиктинского монастыря, и даже судебное собрание ничего не сумело сделать. Все полторы сотни человек вместе с землей перешли к монастырю, хотя никаких сомнений в том, что закладная составлена задним числом, у Мади не было.
Но более всего хлопот причиняли монастырские и епископские монетные дворы. В массовом порядке скупали они полноценные королевские мараведи, переплавляли, добавляли серебра и меди и выпускали свою монету, которой и платили работникам и кредиторам.
Понятно, что менялы тут же отслеживали появление «облегченной» монеты, составляли ее детальное описание и новую вальвационную таблицу и мгновенно рассылали предупреждения по всему королевству. Однако люди уже успевали пострадать, и никакой суд не мог доказать, что их обманули. Ордена и епископаты, как, впрочем, и любые сеньории, имели право чеканить свою монету, но вовсе не были обязаны вечно поддерживать в ней фиксированное количество драгоценного металла.
В такой ситуации единственно надежной, пригодной для сбора налогов монетой было королевское мараведи, но его безжалостно переплавляли, а теперь, судя по всему, еще и подделали.
Томазо понимал, что без проведения «мокрой пробы», когда монета целиком растворяется в кислоте, а затем составляющие ее металлы порознь выделяются и взвешиваются, старый еврей не рискнет вынести окончательный вердикт. А значит, у него еще было время. И первым делом следовало обеспечить охрану из имеющих право использования оружия членов военного ордена.
— Пошлешь надежного человека к доминиканцам, — жестко диктовал он промокающему глаза рукавом священнику, — пусть даст человек десять-двенадцать.
— Как скажете, — шмыгнул носом Ансельмо.
