— Отсекающим — это хорошо…
— Чего ж хорошего? — повел широкими плечами Агостино Куадра. — Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
— Думаю, вы понимаете, на что согласились, да и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
— Но у меня просьба, — призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, — о нашем с вами деле пока никому ни слова — ни настоятелю, ни братьям.
— А как же я из монастыря отпрошусь? — оторопел монах.
— А это уже не ваша забота. Ансельмо похлопочет, — кивнул в сторону молодого священника Томазо. — Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
— А теперь — к присяге, — посерьезнел Томазо.
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
— За что евреям это испытание? — застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона — сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов — это было запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну — самую опасную — трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, — отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый обнаруженный монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным — именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» — задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра фирма 4 золото и мощь рассыпанных по Европе 34 монетных дворов Ватикана, заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.
— Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивое мараведи сбыто через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
Поутру, сразу после восхода солнца, сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
— Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено — более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» — хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
— Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей — роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа — на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать „первые руки“…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника дать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго — за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» — понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешенному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу — с трудом удерживаясь от крика.
