— Бог ты мой, — выдохнул детектив, — ужас-то какой.
— И тем не менее, это факт, подтверждающий, что все, о чем вы читали, — не выдумка.
— Ну, секс — допустим: в это я поверить еще как-то могу. Но у нас с вами дело несколько другое. Скажите, а то, что пишут о ритуальных убийствах, — тоже правда? Я, например, слышал, что они берут кровь новорожденного…
Детектив пересказал Каррасу прочитанную историю о том, как жрецы-чернокнижники рассекают младенцу запястье, сцеживают кровь в специальный сосуд, а затем, осквернив соответствующим образом, употребляют ее в качестве причастия.
— Так ведь и о евреях рассказывали примерно то же: мол, похищают христианских младенцев, пьют невинную кровь… Вы уж простите, святой отец, но распространяли по миру эту ложь ваши люди.
— В таком случае, вынужден перед вами извиниться — за всех своих людей сразу.
— Ладно, отпускаю вам этот грех…
Смутная тень пробежала по лицу священника; он будто вспомнил о чем-то болезненно-неприятном.
— О ритуальных убийствах мне действительно ничего не известно, — заговорил наконец Каррас, пристально глядя куда-то вдаль, — но как-то раз в Швейцарии акушерка призналась в убийстве — то ли тридцати младенцев, то ли сорока… Вы мне возразите: ее же пытали. Возможно. Но рассказ этой женщины выглядел более чем убедительно. Она принимала роды с длинной тонкой иглой, спрятанной в рукаве; в какой-то момент незаметно вынимала ее, втыкала в “родничок”… — Каррас в упор взглянул на детектива. — Следов не оставалось; ребенок выглядел мертворожденным. Вы знаете, наверное, о том, что католическая церковь в Европе относится к акушеркам с большим предубеждением. Именно этот случай и послужил тому причиной.
— Но это ужасно.
— Увы, болезнь разума и в нашем двадцатом веке осталась в числе непобежденных.
— Нет, погодите, прошу прощения еще раз. Все-таки, вы ссылаетесь на ненадежные свидетельства: в конце концов, обвиняемых пытали. Человека заставляли подписывать пустой лист, а потом какой-нибудь maher его заполнял. Акт Хабеас Корпус[14] тогда еще принят не был, о презумпции невиновности никто и слыхом не слыхивал. Разве я не прав? Не прав, скажите?
— Вы правы. Но и добровольные признания тоже были.
— Да кто же станет сознаваться в таких вещах добровольно?
— Ну, скажем, человек с неустойчивой психикой.
— Ага! К ним у нас, конечно, доверие особое…
— Вы, лейтенант, во всем совершенно правы. Я действительно беру на себя роль адвоката дьявола. Но не будем забывать одну очевидную вещь: психическая неустойчивость, заставляющая человека сознаться в злодеянии, с тем же успехом может заставить его это злодеяние и совершить. Возьмем, к примеру, все эти сказки про оборотней. Казалось бы, заведомая нелепость: не может же человек, в самом деле, взять да и превратиться в волка. Но дело в том, что стоит какому-то безумцу действительно возомнить себя волком, и он будет вести себя по-волчьи!
— Ужасно. Но это ваша собственная теория, святой отец, или доказанный факт?
— В XVI веке в Германии жил такой Вильям Стампф. Или Петер… впрочем, неважно. Главное, что человек этот, будучи искренне убежден в том, что он — оборотень, загрыз два или три десятка детей.
— Вы хотите сказать, признался в том, что загрыз?
— Да, но признание его выглядело вполне правдоподобно.
— Это почему же?
— Потому что в тот момент, когда Стампфа поймали, он пожирал мозги двух своих юных невесток.
Тонким шелестом в прозрачном апрельском воздухе со спортивной площадки донеслось: “В отрыв, Маллинз, в отрыв, выходи вперед!” Остаток пути к стоянке они прошли молча. Наконец Киндерман протянул руку к дверце; на мгновение замер.
— Итак, кого же мы ищем, святой отец? — спросил он, поднимая на Карраса тяжелый взгляд.
— Сумасшедшего, — мягко ответил тот. — Может быть, наркомана.
После минутного раздумья детектив кивнул.
— Хотите подброшу? — Он открыл дверцу машины.
— Спасибо, пройдусь: здесь рядом совсем.
— Ну не откажите же себе в таком удовольствии. — Он снова нетерпеливым жестом пригласил Карраса внутрь. — Расскажете потом друзьям, как катались в полицейской машине.
Иезуит усмехнулся и ловко скользнул на заднее сиденье.
— Ну вот и хорошо, вот и хорошо, — прохрипел детектив, протискиваясь вслед за ним. — В мире нашем нет коротких путей. Просто не существует.
Каррас объяснил, как проехать к резиденции иезуитов, и машина тронулась. Да, теперь он обживал свою комнату тут: остаться в коттедже означало бы дать бывшим клиентам повод для новых визитов.
— Кино любите, отец Каррас?
— Очень.
— “Короля Лира” смотрели?
— Мне такое не по карману.
— А я смотрел. У меня контрамарки.
— Вот здорово.
— На лучшие фильмы хожу бесплатно. Жаль только, миссис Киндерман из дому не вытащишь: устает очень.
— И верно, жаль.
— Серьезно, терпеть не могу ходить в кино один. Мне поговорить хочется, поспорить, разобрать все по косточкам. — Он отвернулся и поглядел куда-то в окно. Затем проговорил с какой-то тоскливой застенчивостью: — Может быть, вместе как-нибудь сходим, святой отец? Бесплатно… У меня же контрамарки, — добавил он поспешно.
Священник взглянул на него и усмехнулся.
— “Когда?” — как говаривал в “Гарвее” Элвуд П. Дауд?
— Так я позвоню вам, непременно же позвоню! — просиял детектив. Машина подкатила к зданию и остановилась у тротуара.
— Звоните обязательно. — Каррас щелкнул ручкой дверцы. — Жаль, что ничем не смог вам помочь.
— Ну что вы, я очень вам благодарен, — вяло отмахнулся Киндерман. — Для ренегата-иудея парень вы вполне сносный.
Каррас хлопнул дверцей и просунул голову в окошко.
— А вам часто говорят о том, как вы похожи на Пола Ньюмана?
— Постоянно только о том и твердят. Вот только мистеру Ньюману здесь тесновато. С ним приходится уживаться еще и Кларку Гэйблу.
Каррас усмехнулся, помахал рукой на прощанье и направился к дому.
— Эй, погодите-ка! — раздалось за спиной. Он оглянулся: Киндерман неуклюже выбирался из машины. — Совсем забыл, святой отец! Просто из головы вылетело! — Отчаянно пыхтя, он проковылял еще несколько шагов. — Помните ту открытку с богохульным текстом — ну, которую в церкви нашли?
— Молитвенную карточку, вы хотите сказать?
— Ну пусть будет молитвенную. Она еще у вас?
— Да, в комнате. Проверял латынь. Принести?
— Будьте добры. Глядишь, найдется на ней что-нибудь этакое. Кто знает…
— Секунду. Сейчас вернусь.
