– Да.
– Хорошо. Итак, мсье Рише, скажите: вас привело ко мне расследование убийства Антуана Дюбуа?
– Да.
На время – мгновение, минуту, час? – в коконе воцарилась блаженная тишина. Потом несносный голос вернулся:
– А вы и в самом деле хороши… но не гений, нет, иначе не попались бы в подобную ловушку. Что ж, гении всегда были редкостью – и тем лучше! И все же, думаю, нам найдется о чем побеседовать. Ваши усилия заслуживают некоторых объяснений с моей стороны. Но прежде хотелось бы прояснить несколько немаловажных обстоятельств… Как вы связали меня с Дюбуа?
– Нашел ваш дневник в заведении мадам Робар, у нее в кабинете.
– Ах, так вот куда он запропастился! А я уже начал было тревожиться за свою память… Мадам, как повелось, надеется себя обезопасить – это у нее в крови, как у крысы – воровать. Какая самонадеянность! Впрочем, на сей раз у негодяйки все равно ничего бы не вышло – вы же видели, в нем никаких изобличающих подробностей… Собственно, это и не дневник, а предварительные заметки – по ним я впоследствии составлял подробную хронику. А подобные документы я храню в весьма и весьма надежном месте. Но откуда это знать бедняжке Робар? Она сама себя перехитрила… и я ей об этом еще напомню. Так дневник при вас?
– Да.
– Какая удача, Рише! Вы не перестаете меня радовать. Давайте-ка его сюда… Ах да, можете открыть глаза.
Инспектор с монашеской безучастностью созерцал, как чьи-то руки – неужели его? – извлекают из кармана сюртука серую тетрадку и протягивают ее улыбающемуся худощавому мужчине.
– Превосходно, благодарю вас… Следующий вопрос: вы явились сюда одни? Кто-то вас ожидает?
– Кучер в экипаже.
– Он знает, зачем вы приехали?
– Нет, но подозревает, что по вопросам расследования.
– Тогда придется с ним немного поработать… память у подобного люда обычно податлива. Полагаю, мне удастся внушить ему, что господин инспектор сошел еще на Новом мосту… Нет, мсье Рише, я не смог бы изгладить из вашей памяти образа матушки или воспоминаний о юности, но кое-какими полезными приемами все же владею… Но мы отвлеклись. Вы оставили какие-то записки по делу Дюбуа?
– Нет, не успел.
– Кто еще знает о ваших подозрениях?
– Никто.
– А как же старина Жорж? Неспроста же он выдал вам эти рекомендации?
– Это действительно… для моей мамы.
Человек в кресле застыл на несколько мгновений, потом откинулся на спинку и разразился хохотом. Волны смеха обтекали Рише, не задевая его.
– Бывает же! Поистине, инспектор, вы полны сюрпризов. Признаюсь, вы изрядно меня развлекли. Теперь я просто обязан поведать вам свою историю – в конце концов, вы за этим сюда и пришли, не правда ли? А история удивительная, уж поверьте… Не буду скрывать, меня давно уже терзает желание поделиться ею хоть с кем-нибудь. Эта Робар – нелучшая собеседница… Признаюсь, я не раз репетировал этот монолог наедине с собой. Я человек, мсье Рише, и ничто человеческое мне не чуждо. А стремление быть понятым – одна из самых характерно человеческих черт… Вы согласны?
– Да.
– Превосходно, тогда приступим… Ах да! Инспектор, прошу извинить меня, если нынешнее состояние причиняет вам неудобства… впрочем, большинство пациентов отзывается о гипнотическом сне как о довольно приятном опыте. Я мог бы разбудить вас в любое мгновение, но ваш деятельный ум тотчас же сосредоточится на мыслях о бегстве, а ведь мой рассказ заслуживает внимания никак не меньше… Так что оставим пока все как есть; обещаю, не буду вас долго томить, нас еще ждут дела.
Итак… Начну с прописной истины: сейчас гипнотисты пользуются уважением и без труда зарабатывают себе на хлеб. Но так было не всегда. Я, однако, уверовал в могущество гипноза еще мальчишкой, на сеансах аббата Фариа. Сам аббат никакими чрезвычайными способностями не обладал: наибольшее, чего он достиг, – погрузил в сон трех дамочек сразу; позже выяснилось, что одна из них уснула без его участия. Нет, гораздо сильней завораживало, каким старик представлял будущее гипноза – тогда еще магнетизма. Сейчас это игрушка для праздных, говорил аббат, но когда-нибудь магнетизм станет верным слугой человечества. Нас навсегда покинет страх перед ланцетом: достаточно внушить больному, что он не испытает боли, – и даже ампутацию тот воспримет спокойно. Да что там – про ланцеты вообще можно будет забыть: наши тела способны исцелять себя сами, надо лишь напомнить им об этом, подтолкнуть – и любая хворь отступит. Возможности человеческого организма безграничны, и магнетизм – ключ к этим возможностям.
Какая прекрасная картина, мсье Рише! Слова аббата разожгли во мне огонь, который пылал многие годы. Когда влияние гипноза на физиологию было доказано, я воспринял это как сбывшееся пророчество. Гипнология превратилась в научную дисциплину в считаные годы, еще когда я постигал азы медицины в университете. Казалось, впереди бесконечный простор. Я с равным усердием осваивал гипнотические методики и традиционные виды терапии; на неизведанных территориях, открывшихся человечеству – и мне – с явлением гипнотизма, могли пригодиться любые знания.
Однако время шло, а перемен все не было и не было. В ту пору я уже имел собственную практику и проводил опыты со всеми пациентам, какими только мог. Тщетно. Круг моих возможностей оставался ничтожно мал: морщины, угри, бородавки, мелкие воспаления. В редких случаях удавалось добиться успехов с косоглазием, но лишь в самых мягких его формах. Казалось, человеческая кожа – предел, за который гипнотисту проникнуть не дано…
Человек в кресле умолк. Рише ждал.
– Со временем я оставил эксперименты, как и почти все мои собратья по ремеслу. Над немногими упрямцами стало принято смеяться – как смеялись когда-то над Месмером и его сторонниками… Теперь у нас есть слава и деньги, но гордиться нам нечем. Мы были учеными и врачами, ныне же стоим на одной ступеньке с парикмахерами…
Но прошлым летом кое-что изменилось. Ко мне обратился Пьер, слуга, – как я понимаю, вы с ним уже успели познакомиться. Его беспокоил ячмень на глазу. Мне уже случалось пользовать его от этой неприятности, так что ничего необычного в просьбе не было. В тот день, однако, я пребывал в дурном настроении. Когда Пьер погрузился в гипнотический сон, мне вздумалось внушить ему нечто дикое, несообразное. И я принялся нашептывать бедняге, что больное веко распухает пуще прежнего, гноится, тяжелеет!..
Как вы сами могли убедиться, мсье Рише, внушение удалось. Более того, эффект оказался необратим: все мои обычные приемы не возымели на опухоль ни малейшего действия. Конечно, сначала я пришел в ужас – а чтобы утешить Пьера, пришлось поднять ему жалованье в три раза. Но потом во мне пробудился ученый, и размышления мои потекли по совершенно иному руслу…
В последующие месяцы в моем доме перебывало множество нищих и бродяг. Попадали они сюда через черный ход, вместе с Пьером; удалялись – тем же путем и с тем же провожатым, но уже в холщовых мешках. Увы, мсье Рише, мои первые эксперименты с тератологическим гипнозом неизменно заканчивались гибелью подопытных. В новых областях медицинской науки такое не редкость – хотя то, чем я занимался, все больше напоминало не науку, а искусство. Порочное, неслыханное – но искусство… Впоследствии я набрался достаточно опыта, чтобы не допускать случайных смертей, однако большинство пациентов имело к концу сеансов такой вид, что умертвить их было чистым милосердием…
Так я установил, что Фариа в своих грезах был недалек от истины, только шел к ней с неверной стороны. Человеческий организм действительно обладает бесконечной пластичностью – но, по какому-то капризу природы, сила эта стремится не к порядку, а к хаосу. Должно быть, она родственна той извращенной тяге к саморазрушению, что охватывает некоторых из нас на краю обрыва или у раскрытого окна… Инспектор, знакомо ли вам имя Эдгара По?
– Нет.
– Жаль, жаль… Он был американец, большой чудак и меланхолик, но подчас удивительно точно улавливал странности человеческой природы… У него есть любопытное сочинение… «Бес противоречия», если не ошибаюсь: там недурно изложен парадокс, о котором я сейчас говорил. Впрочем, неважно.
