предполагал.
Хотя, когда он впервые прибыл сюда, Ариэль с энтузиазмом советовала ему изучить остров вдоль и поперек, теперь он был почти уверен в том, что покидать Флотский дом не вполне разумно – это может навредить его сильному, но довольно непрочному счастью. Он так ни разу и не прогулялся по округе, и хозяйка больше не давала ему прежних напутствий. Поэтому, когда в тот вечер после ужина Ариэль предложила прогуляться к морю, Карфакс забеспокоился.
– Не навредит ли это нам? – спросил он.
– Но как? Остров любит нас.
– Сдается мне, мы с тобой видим два разных острова.
– Возможно, потому, что мы никогда не знакомились с ним в обществе друг друга.
Они прошли по лужайке, окаймлявшей желтую змею-дорогу; через ворота – по едва видневшейся неухоженной тропе к скалам, рука об руку, в благоговейном молчании. Ветер налетал то теплый, то прохладный – наверное, так бывает лишь на маленьких островах. У их ног незамутненное море плескалось, гремело своими оковами и говорило на неведомом языке. Ариэль и Карфакс встали на самом краю обрыва, и он решился нарушить молчание цитатой из «Побережья Дувра»:
Так будем же верны, душа, мы зову
Любви, что держит вместе нас, – ведь мир,
Простершийся кругом, как яркий пир, —
Такой разнообразный, дивный, новый,
Ни светом, ни теплом не одарит
И не утешит, не спасет от боли,
И в сумрачной безрадостной неволе
Все, что дано нам, – видеть кутерьму
Дикарских орд, сникающих во тьму [40].
Она обняла его и поцеловала. Этот поцелуй навсегда остался с ним, отравив его душу, – ведь именно тогда, как Карфаксу показалось, они с Ариэль наконец-то поняли и узнали друг друга. Позже он подумал, что этот момент действительно стал для него совершенно и неоспоримо счастливым, – хотя в тот момент эта мысль не пришла в голову. Помимо моря, все кругом оставалось темным, тихим и свободным от хватки времени. Все мысли и чувства замедлили бег – и обрели бессмертие; сам этот момент стал бессмертен.
Через некоторое время они вернулись в дом, держась за руки и не говоря ни слова. И как их любовь началась незадолго до цитаты, так и закончилась вскоре после нее: ибо ночью Карфакс, случайно или нет, проснулся от глубокого счастливого сна, в котором они оба, улегшись необычно рано, пребывали после прогулки… и понял, что во Флотском доме он совсем один.
Он искал ее всюду; звал по имени – и вслушивался в эхо. В темном особняке каждый угол казался теперь заброшенным и безжизненным. Распахнув дверь ее спальни, Карфакс крикнул:
– Ариэль! Где ты?
Громкость и четкость эха, рожденного этими простыми словами, поразили его и, увы, отвлекли внимание от другой явно заслуживающей внимания тайны. Где-то в отдалении раздался осторожный и робкий стук – будто в дверь; затем скрипнули невидимые петли, с тихим щелчком встал на место язычок замка, и чьи-то прыткие поспешные шаги, почти не тревожащие покой гравия подъездной дорожки, зазвучали снаружи. Их-то Карфакс как раз услышал – хотя, может быть, лишь подумал, что услышал: все его ощущения непонятным образом искажались, процеженные сквозь фильтры отстраненности и ирреальности, будто он грезил наяву, дремал с полуприкрытыми глазами. Он пустился бродить по запутанным, сложноустроенным коридорам в поисках окна, выходящего на придомовую аллею… Добрался до своей бывшей спальни – неожиданно обычной комнаты с красно-синими обоями и медной кроватью во французском стиле, в которой он никогда не спал… и понял, что находится в каком-то другом доме.
Как только он открыл дверь, в проем хлынул свет. Легкий ветерок задул свечу. В последний раз взглянув на открывшийся из окна вид, Карфакс увидел раскинувшийся перед ним со всех сторон большой город – подсвеченные рекламные щиты, свет, все еще горящий во многих жилищах даже в этот не то поздний, не то ранний час. Слуха Карфакса коснулась позабывшаяся мешанина городских звуков; сквозняк принес безошибочно узнаваемый дух человеческой цивилизации, от которого Флотский дом казался неоспоримо свободным. Как только сознание приняло факт, Карфакс понял, что он снова в рабстве – безвозвратно. Ужас пополам с тянущим, физически ощутимым страданием обуял его, лег на его плечи саваном. Никогда впоследствии он ни на мгновение не освободится от отчаянного, гложущего, проклятого воспоминания о прекрасной хозяйке, чьим гостем и возлюбленным был. Ариэль будет являться ему в снах – грезах о том, что он все еще с ней или снова с ней; Карфакс будет просыпаться и влачить тяготы жизни среди других в отсутствие слез, надежд, вкуса к бытию – с одним лишь горьким отчаянием от своей невосполнимой потери.
Он остался один, и весь этот глупый, скверный, лишенный красоты мир был ему чужд.
Закрыв окно, Карфакс зажег свечу снова. Оказалось, все его пожитки разбросаны по этой незнакомой комнате. Он собрал их, вышел и направился в шумный город, где роились туристы навеселе. Минуя лужайку, он заметил табличку с одним-единственным словом из кричаще-алых литер – «ПРОДАЕТСЯ». К ней была приколота кнопкой выгоревшая мятая квитанция – по-видимому, счет за услуги риелтора.
Несомненно, новый хозяин этой земли снесет несуразный дом – чтобы освободить ее под чью-нибудь новомодную виллу или частную гостиницу, школу или приют. Флотский дом, как правильно заметила Ариэль, несколько раз строился и перестраивался; даже само место постройки несколько раз менялось. Уйма людей пыталась перестроить его по своему вкусу… Вероятно, какой-нибудь протестующий отпрыск, второй сын, получивший неожиданное наследство, беспощадно ухватился за шанс извлечь выгоду из своего застарелого отвращения к старому, затерянному местечку, затерянному настолько, что дом казался вовсе не существующим для времени; этому отпрыску, без сомнений, он казался скучным и устаревшим. Бесспорно, один визит в публичную библиотеку прояснит ситуацию. Но визитом в библиотеку Карфакс пренебрег.
Карфакс сел на последний автобус, идущий в центр. Он оказался одним из трех или четырех стоящих пассажиров, и, увидев поклажу в его руке, какой-то мальчик поднялся и предложил свое место. В поисках платы за проезд Карфакс, вспомнивший, что и бумажник свой зашвырнул бездумно в чемодан, стал шарить внутри – и с удивлением наткнулся среди знакомых пожитков на потертый том из собрания сочинений Вольтера. Поспешно заплатив за проезд, он достал книгу, открыл ее на самой последней странице… и уставился с болью в душе на выписанные карандашом – несомненно, некогда зажатым в легкой руке Ариэль, – строчки; четыре, а не три. И это были не имена – всего лишь какой-то глупый
