— То есть, — снова смутился Чарльз, — он не злоупотребил её приходом?
— Нет, разумеется. Он объяснил ей, что говорил с её братом и, увы, они не смогли понять друг друга. В итоге — завтра им следует уехать. Так что вы думаете? Девица целый час твердила ему, что будет ходить за ним по пятам, пока он не полюбит её, а напоследок заявила, что ненавидит его. Вы что-нибудь понимаете? Впрочем, самый надежный способ вызвать у людей неприязнь — правильно вести себя в ситуации, в которой они сами этого сделать не смогли…
— И это было в тот день, когда исчез мистер Хэдфилд?
— Нет, пропал он на следующее утро. Точнее, утром его хватились.
— Господи, — пробормотал Донован, — а что если это он сам видел свою сестру, выходящей от мистера Бреннана?
— Ну и что? Многим девицам приходится перецеловать немало лягушек, прежде чем доведется встретить своего принца. А Райана многие принимают за принца, но, увы, ошибаются. — Джозеф ткнул рукой в портрет, стоящий у стены, — взгляните, разве это лицо любовника? Это облик политика без нервов, игрока без эмоций, мужчины без страстей. Разве он создан для любви?
Донован бросил взгляд на своё творение. Пожалуй, Джозеф, несмотря на то, что слегка фиглярствовал, был прав. Вместе с тем, Чарльз уже имел случай убедиться, что Джозеф Бреннан весьма неглуп, и то, что дядюшка Джо рассказал ему о визите Энн Хэдфилд в спальню Райана Бреннана — вовсе не было праздной болтовней.
— Но самому мистеру Хэдфилду едва ли было приятно… к тому же он… если это был он, скорее всего, мистер Эдвард предположил, что у его сестры — недозволенная связь с мистером Бреннаном…
— И что? С пятьюдесятью тысячами приданого даже дурак закроет на это глаза, умный же и вовсе ничего не заметит. — Бреннан был настроен философски. — Ей замуж надо, иначе спятит. Я, кстати, всегда полагал, что каждая женщина должна быть замужем, при этом был уверен, что ни один мужчина не должен жениться. — Он хмыкнул, — однако я искренне хотел бы, чтобы девица исчезла из этого дома, не то, клянусь, новой беды не миновать. Между нами говоря, я уверен, — он чуть склонился к художнику, — что кража аурипигмента — её рук дело.
— Почему?
— Она хочет шантажировать Райана тем, что отравится — это вполне в её духе.
На рисунке Донована проступало двойственное, вернее, двоящееся лицо: из-под маски немолодого лощеного джентльмена выглядывал мудрый паяц, невеселый шут Фесте, тонкий гаер, который, однако, знал много больше, чем сказал. Сеть тонких морщин веером расползлась в уголках умных глаз, тень прямого носа падала на тонкие губы, чёрные волосы с легкой сединой на висках придавали лицу какую-то приятную мудрую респектабельность.
— И это я? — Бреннан поднялся и несколько секунд внимательно рассматривал эскиз.
— Да, — Донован почему-то хотел, чтобы Джозефу понравился набросок: сегодня у него совсем не было желания рисовать ещё. — Облик истинного джентльмена…
Бреннан усмехнулся.
— Старого джентльмена, старого… юность невозвратима, — он погрустнел, — воистину, лучше быть молодым майским жуком, чем старой райской птицей. Впрочем, — тряхнул он головой, — чёрт с ней, с юностью. Что осталось, то осталось. Надо принимать, то, что есть, и не страдать о несбыточном, — подбодрил он себя, — половина батона, конечно, хуже, чем целый, но она лучше, чем сухая корка.
Утешив себя этим не лишенным здравомыслия соображением, Джозеф снова плюхнулся на стул и подлил себе коньяка.
В коридоре раздались мерные шаги, и в комнату заглянул Райан Бреннан, небритый и явно спросонья.
— Ланч уже был? В столовой никого. Где Лорример? — на лице мистера Бреннана застыло выражение недовольства. Донован понял, что перед ним прирожденный и бесспорный джентльмен: бессонная ночь и щетина ничуть не портили его, — где Элизабет?
— Бесс сказала, что не может найти Лорримера.
— Я же велел ему, чтобы он оставался в доме. Не ходить же мне небритым.
— В каком смысле — «оставался в доме»? — не понял племянника дядя.
Райан зевнул и уточнил:
— Мэтью рассказал вчера, что развлекался в подвале с мисс Ревелл, а Патрик выследил их. Лорример и сказал, что пока гнев мистера Патрика не утихнет, он предпочитает обождать в безопасном месте.
Новость эта порядком повеселила дядю Джо.
— Дьявол… — глаза Джозефа блеснули смехом, — так вот зачем она туда полезла! — Было заметно, что известие это ничуть его не шокировало, просто посмешило, однако смех его тут же и смолк. Он вскочил. — Постой, так Лорример успел смотаться, а её Патрик пристукнул?
Райан покачал головой.
— Лорример не знает. Он поздно заметил Патрика, но едва увидел, разумеется, едва штаны натянул — дал стрекача. Шарлотт кинулась следом, а Патрик взревел, как сумасшедший и кинул в них лампу — дурацкий жест, если вдуматься. Попал ли он в Шарлотт, или она просто свалилась вниз в потемках — неизвестно, так ведь и сам Патрик в темноте наступил на грабли и получил промеж глаз…
Из глаз Джозефа Бреннана посыпались искры.
— Ха, то-то я смотрю — фингал у него на лбу! На болотах вроде он шишек не набивал, — дядюшка откровенно веселился, — так он, стало быть, даже стреноженный, следил за этой блудливой бестией? Даже не знаю, чего в этом больше — мужества или идиотизма…
— Вот и выследил на свою голову. Но это все зола, а вот кто меня побреет? Я одолжу у тебя Дейвиса, хорошо? — зевая, спросил Райан дядю.
— Бери. Так Лорример смылся? Я его понимаю. Вообще-то, если красотке приглянулся другой кобель, глупо винить кобеля, но это рассуждение слишком умно для нашего дорогого Патрика… — Джозеф задумался и тут же хмыкнул, на него снизошло новое озарение, — так вот почему он джин-то весь выхлестал! Любовная, стало быть, трагедия…
И Джозеф Бреннан затянул удивительно красивым баритоном:
— Come away, come away, death,
And in sad cypress let me be laid;
Fly away, fly away breath;
I am slain by a fair cruel maid[9]
Донован не мог не заметить, что петь мистер Бреннан, бесспорно, умеет, но в самой этой шекспировской песенке шута Фесте, которого Бреннан совсем недаром напомнил Чарльзу, было что-то откровенно циничное и жестокое. Неожиданно песню подхватил Райан — и Донован замер. Голос его был выше и намного сильнее, чем у Джозефа, и звучал столь искренне и страстно, такая надрывная тоска и мучительный надлом в нём проступили, что душу Донована опалило, словно пламенем. Так петь мог только истинный артист.
— Not a flower, not a flower sweet
On my black coffin let there be strown;
На последних словах куплета голоса слились, образовав странный дуэт ангела и дьявола.
